Масонская касса - Андрей Воронин
— Правда? — иронически изумился Федор Филиппович.
— Правда, — сказал Скориков, игнорируя его иронию. Он закурил новую сигарету и жадно затянулся. — Чертова американская трава, — пояснил он, для полной ясности показывая Потапчуку сигарету, — курю-курю, а накуриться не могу. Ненавижу все американское!
— Особенно доллары, — подсказал Федор Филиппович.
— Да, представь себе, особенно!
— Это бывает, — утешил Потапчук. — Я, например, с детства в рот не беру жареные лисички. Однажды пожадничал, объелся ими до рвоты и с тех пор смотреть на них не могу. А когда-то просто обожал.
— Завидую, — сказал Скориков, прикуривая еще одну сигарету от окурка предыдущей, истлевшей со скоростью бикфордова шнура. — Хорошо, когда сам объешься. А когда другие жрут в три горла, а рвет тебя, — это, брат, совсем другая песня.
Федор Филиппович с огромным трудом подавил внезапно вспыхнувшее желание попросить у Скорикова сигарету и, следуя его примеру, выкурить ее в три огромные, жадные затяжки. Этот разговор не нравился ему все больше с каждым произнесенным словом, и на какое-то мгновение он даже пожалел, что явился на эту встречу безоружным и без пресловутого диктофона. Ей-богу, проще всего было бы треснуть этого болвана рукояткой по темечку, загрузить в машину, отвезти обратно в Москву, прямиком на Лубянку, волоком втащить в кабинет генерал-лейтенанта Прохорова, швырнуть Павлу Петровичу под ноги и сказать: дескать, у вашего пса поехала крыша, разбирайтесь с ним сами…
Вызванные таким бесчеловечным поступком угрызения совести он бы как-нибудь пережил. Совесть любого генерала, особенно если речь идет о генерале госбезопасности, сговорчива. Другое дело, что ее не следует беспокоить по пустякам; если напрягаешь свою совесть, от этого должна быть хоть какая-то, пусть минимальная, польза. А посетившая Федора Филипповича садистская фантазия, даже будучи успешно воплощенной в реальность, пользы принести не могла. Скорикова, вероятнее всего, шлепнут в любом случае. Если его сейчас не выслушать, он унесет свой поганый секрет в могилу, а его шеф, генерал-лейтенант Прохоров, в любом случае будет уверен, что Федору Филипповичу этот секрет известен. И, поддавшись сейчас искушению отмахнуться от Скорикова, генерал Потапчук окажется в незавидном положении человека, вынужденного в глухую полночь с завязанными глазами играть в жмурки с тигром-людоедом в герметически закрытом угольном бункере…
— Мне действительно не к кому больше обратиться, — продолжал Скориков. Он выбросил очередной окурок, полез в пачку, обнаружил, что она пуста, достал из другого кармана новую и нетерпеливо разодрал обертку. Ветер подхватил невесомый клочок прозрачного целлофана и поволок его по стерне, то и дело ненадолго приподнимая в воздух. — Знаю, что ты мне не друг, догадываюсь, что обо мне думаешь… Обсуждать это сейчас некогда, и оправдываться не стану. Жил, как умел. Все мы, знаешь, не без греха, даже ты. Но ты, если и грешил, то совсем по другой части. Потому я к тебе и пришел.
— Давай без предисловий, — ежась под порывами пронизывающего ветра, попросил Федор Филиппович. — Не хватало еще в придачу ко всему этому геморрою воспаление легких заработать. Ясно уже, с чем ты явился. Наворотили дерьма выше крыши, а разгребать предлагаете мне?
— В общем, да, — признался Скориков. — Таких, как ты, в нашей конторе немного. Всегда было немного, а уж теперь-то…
— Каких «таких»? — спросил Федор Филиппович.
— Которые помнят, для чего у них погоны на плечах, — уточнил Скориков.
Потапчук не стал сдерживаться и коротко, но очень энергично выругался матом, поскольку это был единственный способ предельно сжато и в то же время исчерпывающе выразить все, что он думал и чувствовал по этому поводу.
— Не спорю, — согласился генерал Скориков. — По форме грубовато, но суть схвачена верно.
— Прохоров? — спросил Федор Филиппович.
Скориков криво усмехнулся.
— Я в этом деле — шестерка, — сказал он, — хотя и козырная. А Прохоров, Павел наш Петрович, хоть и генерал-лейтенант, и с директором на «ты», потянет не больше чем на десятку.
— Лучше б ты меня пристрелил, — повторил Федор Филиппович.
Скориков пожал плечами.
— У тебя что, пистолета нет? — спросил он. — Тогда возьми мой… Я к тебе пришел, потому что ты бы рано или поздно сам на это наткнулся и обязательно заинтересовался. Так и влез бы в дерьмо обеими ногами. Тебя бы еще на дальних подступах загасили, а ты бы даже и не понял за что…
— А теперь, значит, буду знать, — сказал Федор Филиппович. — Ну, спасибо. Так чего же вы, ребята, с вашим Прохоровым натворили такого?
— А ты не смейся, — посоветовал Скориков. — Я ведь, поверь, не такая сволочь, как ты обо мне думаешь. Ну, конечно, когда мне пообещали звание, должность и солидный куш в твердой валюте, я отказываться не стал. Да чего там! Можно подумать, тебе не приходилось за большим начальством дерьмо салфеточкой подбирать. Ладно, думаю, нам не впервой. Плетью обуха не перешибешь, а с паршивой овцы хоть шерсти клок. Откуда мне было знать, что они, суки, затеяли? Я ведь тоже не хрен собачий, а русский офицер, мне на все это, может, тоже смотреть тошно…
С низкого неба начал накрапывать дождик — мелкий, ледяной, он летел с ветром почти параллельно земле, сек лицо и забирался за воротник. Сигарета, которую курил генерал Скориков, сразу стала рябой; капельки дождя впитывались в бумагу и моментально испарялись, не выдерживая соседства с раскаленным угольком, а на их месте оставались пятна неприятного желто-коричневого, какого-то навозного оттенка. Глядя на эти пятна, Федор Филиппович в очередной раз пришел к выводу, что, бросив курить, поступил в высшей степени правильно и похвально.
— Короче, — попросил он.
— Короче, ты никогда не задавался вопросом, почему так называемый стабилизационный фонд России лежит мертвым грузом? — поинтересовался Скориков. — Так я тебе скажу почему…
Раньше, чем он начал говорить по делу, в голове у Федора Филипповича раздалось что-то вроде металлического щелчка, с которым мудреная железка, именуемая затвором, становится наконец в не менее мудрено выбранные пазы затворной рамы автомата Калашникова. Внезапно проснувшееся в Скорикове национальное самосознание вкупе со столь же внезапной ненавистью ко всему американскому, обстоятельства и время получения им генеральского звания, а также некоторые, пока еще смутные, слухи из области большой международной политики — все эти и еще многие другие, внешне никак не связанные друг с другом события, факты, соображения и даже сплетни вдруг, словно по волшебству, расположились в строгом порядке, собравшись в четкую, непротиворечивую картину гигантской аферы. Федор Филиппович еще надеялся, что рассказ Скорикова разрушит эту картину, но чувствовал, что надеется зря: скорее всего, обреченный генерал мог лишь расцветить ее некоторыми подробностями, окончательно прояснив отдельные темные места.
Это
