Масонская касса - Андрей Воронин
К концу первой бутылки Слепой бегал курить уже каждые десять минут. Он продолжал болтать и хвастаться, не давая Якушеву вставить в разговор хоть словечко (к чему последний, кстати, и не стремился). Язык у него заплетался все сильнее, в коридоре его заметно качало, и проводница уже начала косо на него поглядывать. Когда из его сумки появилась вторая бутылка, Якушев посоветовал попридержать лошадей: дескать, завтра с утра им предстоит работа, и делать ее лучше на свежую голову. Ну, пусть на относительно свежую, но все-таки…
— Никакой особенной работы нам с тобой завтра не предстоит, — с неожиданной рассудительностью и довольно внятно возразил ему на это Слепой. — Завтра мы устраиваемся в гостинице, осматриваемся на месте и наводим справки. А этим, Сан Саныч, я могу заниматься с какой угодно головой — хоть свежей, хоть несвежей… Вообще без головы могу, понял? Да и ты, я думаю, тоже. Что же мы с тобой делать-то станем, если не пить? В лото играть? Или в эти, как их… в крестики-нолики? Так ты пить-то будешь? Нет? Ну и хрен с тобой, а я выпью.
Он налил себе до краев, щедро оросив водкой казенную железнодорожную скатерть, выпил залпом, как воду, нечленораздельно пропел, почти промычал: «Крестики, нолики, фантики стали теперь солдатики…», не вставая, сунул в зубы сигарету, похлопал себя по карманам в поисках зажигалки, которая лежала прямо перед ним на столе, а потом вдруг широко, во весь рот, зевнул, выронив сигарету, и боком, не сняв ни обуви, ни хотя бы своих дурацких очков, повалился на полку. Через десять секунд он уже храпел на весь вагон.
Майор Якушев облегченно вздохнул, шепотом произнес матерное ругательство и стал прибирать со стола: составил друг в друга пластиковые стаканчики, отодвинул к окошку бутылку, скомкал и бросил в рундук под полкой пропитанную водкой скатерть и насухо вытер стол казенным вафельным полотенцем, благо в купе их было аж четыре штуки. Потом, передумав, снова разделил стаканчики, налил себе и выпил мелкими, скупыми глотками, стараясь растянуть этот процесс на как можно более продолжительное время.
Майор размышлял, как ему все-таки поступить: караулить этого придурка до самого утра и потом ходить весь день вареным или все-таки лечь спать? Засыпать было боязно: в том, как быстро и основательно охмелел его попутчик, Якушеву чудился подвох.
Потом в вагоне погасили свет. Якушев сидел за столиком в темном купе, смотрел, как мелькают во мраке за окном огни полустанков, слушал заливистый храп Слепого и боролся с искушением придушить эту сволочь подушкой. И чем дольше он так сидел, тем яснее ему становилось, что караулить этого храпуна — дело абсолютно бессмысленное. Вон ведь как дрыхнет — стены трясутся! Да его до утра из пушки не разбудишь, дай бог, чтоб на подъездах к Зеленому Долу удалось растолкать… Тоже мне, профессионал! Бери его голыми руками и ешь с кашей, вот тебе и весь профессионал…
Проснулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо. Открыв глаза, майор увидел склонившегося над его постелью Слепого — свежего, улыбающегося, с влажным полотенцем через плечо. Дверь купе была открыта настежь, за окном мутновато серело пасмурное утро.
— Подъем, — весело сказал ему Слепой, — вставай, а то убьем. Зеленый Дол через полчаса. Давай шагай в сортир, пока толпа не набежала.
Промычав в ответ что-то невразумительное, Якушев встал и, поскольку уснул одетым, без проволочек последовал совету Слепого — повесил на шею полотенце, выкопал из сумки туалетные принадлежности и направился в конец коридора.
По дороге ему встретилось несколько попутчиков. Все они смотрели на Якушева как-то странно, а сопливая девчушка лет пяти, державшаяся за мамин палец, чтобы не упасть, свободной рукой указала на Якушева и громко, на весь вагон, шепеляво спросила:
— А сто ето у дяди на голове-е-е?
Мама, миловидная, но уже начавшая заметно расплываться в талии крашеная блондинка, дернула ее за руку и потащила в свое купе, вполголоса объясняя, что показывать на людей пальцем нехорошо. На пороге она, явно не удержавшись, обернулась и напоследок поглядела Якушеву в лицо — не в лицо, собственно, не в глаза, а выше, вот именно на голову. Выражение ее лица в этот момент было таким, что лучше бы уж она вслед за дочерью указала на майора пальцем.
Якушев догадывался, в чем тут дело. Во-первых, спал он в одежде и наверняка имел довольно мятый вид. А во-вторых, когда он покидал купе, дверь была откачена в сторону до упора, что лишило его возможности увидеть свое отражение в зеркале. А увидеть его, судя по реакции окружающих, следовало, потому что длинные пряди волос, которыми Якушев маскировал обширную лысину, имели обыкновение после общения с подушкой вставать торчком, здорово напоминая рога. Это действительно выглядело потешно, девчонку можно было понять, да и ее мамашу, в общем-то, тоже…
До туалета оставалось всего ничего, метров пять, но Якушев на всякий случай провел ладонью по голове, приглаживая остатки прически. Черт, и не разберешь, лучше сделал или хуже… Состричь их к чертовой матери под ноль, хватит уже дурака валять!
Сортир оказался занят. Якушев злобно подергал ручку; вопреки его ожиданиям, мужской голос из-за двери поспешно попросил подождать одну минуточку. И действительно, не прошло и минуты, как замок щелкнул, дверь распахнулась, и из туалета выплыло сначала обтянутое белой майкой гигантское пузо, а следом и его обладатель — благообразный краснорожий бородач в трикотажном спортивном костюме. Пузан совсем как та девчушка в коридоре уставился на голову Якушева и даже приоткрыл рот с явным намерением что-то сказать, но с майора было уже довольно: бесцеремонно отпихнув с дороги неприятно мягкое, податливое брюхо, он заскочил в туалет и с лязгом захлопнул за собой дверь. Повернув барашек замка, майор обернулся к зеркалу и заскрежетал зубами.
— Вот сука, — тихо, но очень прочувствованно произнес он.
Забрызганное водой и зубной пастой стекло молчаливо свидетельствовало о том, что с волосами у него все в порядке. Причесаться майору, конечно же, не мешало, но ничего такого зоологически-инфернального, никаких таких рогов и прочих отклонений от нормы там, вокруг лысины, не усматривалось. Зато на самой лысине, почти до переносицы захватывая лоб, красовались аккуратно нарисованные чем-то белым — не иначе как зубной пастой — концентрические окружности, перечеркнутые двумя прямыми линиями, которые под прямым углом пересекались в центре. Судя по тому, что
