Курт Пфёч - Танковая бойня под Прохоровкой. Эсэсовцы в огне
– Вон там, Цыпленок, – Эрнст показал направо и вперед. – Посмотри, какой тут салат намешали.
Блондин заметил дымящие остовы танков Т-34. Он насчитал их больше дюжины.
– Кто их столько наколотил?
– А за ними еще стоят грузовики и противотанковые пушки.
– Их что, наши танки?..
– Нет, Цыпленок, это, должно быть, «штуки». Когда наши прорвались, русские начали подводить резервы, а те хотели ударить нашим во фланг.
– Хотели!
– Да, когда я снова буду в Берлине и встречу солдат Германа в шарфиках, обязательно их поприветствую.
Блондин рассмеялся. Пошел шире и догнал бежавшего перед ним Петера. Тот сдвинул каску далеко на затылок, на шее у него висела пулеметная лента, пулемет – наискось на плече, лицо его было напряжено и перекошено.
– Закурим по одной, Петер?
Ответа не последовало. Блондин снова достал пачку сигарет и постучал по ее ребру указательным пальцем.
– Ты видел танки?
Он искоса посмотрел на соседа.
– Эрнст думает, что это были уже резервы. Они должны были ударить «Тиграм» во фланг.
Впереди опять загремели танковые пушки.
– Хорошее дело там, впереди, заварилось. Но теперь – успеется.
– Все равно – дерьмо, – проворчал Петер сквозь зубы.
– Ты что? Мы же прорвались! Сейчас иван побежит!
– А мне пофигу. – Лицо Петера было словно серая маска. Желваки перекатывались, пальцы побелели, настолько крепко он сжал пулемет. «Бедняга, – подумал Блондин, – так ему смерть Вальтера ударила по нервам».
– Это ты из-за Вальтера?
Ответа не последовало.
– Ты думаешь, тебе одному так? Я тоже видел, как Вальтер упал. И выл от бешенства. Но чем это поможет?
– Ничем! – это прозвучало, словно скрип зубов. – Пуля в голову, и все прошло! А за что? Можешь ты мне сказать, за что?
Блондин тупо потряс головой. Через некоторое время он сказал:
– За что – всегда один и тот же вопрос, Петер. А ответ, если он вообще существует, ты так же не знаешь, как и я. За что? Всё слова. Мы топали, ехали, жрали, стреляли, и пока мы этим занимаемся, будем спрашивать. И будем спрашивать до тех пор, пока не надо уже будет топать, ехать и стрелять. – Он сплюнул и снова взялся за пачку сигарет.
– Я часто болтал с Вальтером в караулке Имперской канцелярии, и мы часами с ним дискутировали, в то время как другие спали или писали письма. Вальтер учился в Национально-политической академии. Он был полон идеалов. Ты это лучше всех должен знать, ты же тоже был в таком же хозяйстве. Вопросы «За что?» и «Почему?» были тогда для Вальтера самыми дурацкими. Позднее, после Харькова, мы сидели в одной комнате, и тогда он мне сказал приблизительно следующее: «Ты действительно видишь еще какой-то смысл в происходящем? Действительно ли ты прочно убежден в том, что все это необходимо?» Когда я удивленно спросил, что это за глупые вопросы, он очень серьезно посмотрел на меня, и тут я понял, что это не обычное занудство, а что он действительно спрашивал. Ты понимаешь, что я подразумеваю? Тогда я сказал ему, что до сих пор, по моему мнению, любая война в истории человечества была глупостью, почему наша должна быть исключением? А так как никто не может от нее уберечь человечество, то лучшие были те, кто войну выигрывал.
– Так считает Эрнст.
– Да. Умные принимают решение, а масса его выполняет или должна выполнять. С удовольствием или без него. Инстинкт самосохранения не оставляет никакой альтернативы. Так это у нас, так это было и так будет, пока человечество существует по библейскому завету: «Око – за око, зуб – за зуб!» Каждая армия за что-то воюет. За Отечество! За свободу! За права человека! А что из этого получается, так это – убитые. Миллионы убитых. С Вальтером я больше никогда не говорил об этих вещах, и тем более с Эрнстом. Он, не знаю, как это ему удалось, так и не усвоил политических лозунгов и романтических идеалов ни в школе, ни у пимпфов, ни в «Гитлерюгенде», ни в «ЛАГе». Он – реалист.
– Странный, неангажированный характер. – Черты лица у Петера слегка просветлели. – У тебя сейчас сигареты не найдется? С одной стороны – он воплощение солдата, скорее даже ландскнехта, – я имею в виду Эрнста. Поесть, поспать, провернуть делишки. Для этого у него диалект и спокойствие. Просто показательные! И вместе с ним – другой Эрнст, говорящий на литературном немецком, когда, как ты говоришь, он философствует и при этом выбирает такие слова, которые подходят к Эрнсту-солдату, как горчица к пралине.
– Точно! И он видит это так: проблема войны – не Англия или Америка. Проблема – иван! На самом деле нет никакого сомнения в том, что хочет мировой коммунизм, так же, как и в том, чего хотим мы, национал-социализм! Книги надо читать! И Эрнст это делал, хотя это совсем непросто. Я прочел «Майн кампф» целиком, хотя учителя рекомендовали только отрывки из нее. Я также пытался познакомиться с трудами Маркса, и из Ленина мне кое-что известно. Как говорится, я пытался, однако я не все понял. Слишком теоретически, слишком высоко. Но практика, практика в этой благословенной стране коммунизма дает больше ясности, чем целый год школьного обучения.
– Это Эрнст сказал?
– Нет, я. Ну да, про Эрнста. Он считает так же. Я всегда удивляюсь, что он прочитал и понял еще больше. Но это его причуда!
– По нему не видно.
– Нет, не видно, – улыбнулся Блондин. – Это замечаешь только тогда, когда с ним заговоришь. Вы в Национально-политической академии никогда о таких вещах не говорили?
– Естественно, только этого не мог дать нам ни один преподаватель. К сожалению, практика выглядит иначе.
– Именно об этом я и думаю, Петер, – практика здесь. Боже мой, чего на самом деле достигли иваны? Они ведь такие же грязные, как и при царе. Я подразумеваю широкие массы, народ. Посмотри на нашего крестьянина и сравни. Или на рабочего, на учителя или на еще кого-нибудь. Серп и молот, ими в полном смысле слова создают они свои революционные идеалы человечности. Как дадут молотом по балде, и ты почувствуешь, а если нет, то катятся головы, и для этого прекрасным символом является серп. Удовольствие – в сторону, Петер, если то, что мы здесь ежедневно видим и переживаем, является всем достижением коммунизма, то упаси боже всех остальных людей и все другие народы от такого счастья.
– Каждый получает то, чего заслуживает.
– Точно. Но так же точно и то, что если они захотят осчастливить нас своим прогрессом и на этот раз, то в отличие от времени после Первой мировой войны, когда они пытались это сделать предвыборными выступлениями, партийными собраниями и местными революциями в Саксонии и Руре, если на этот раз они попрут с танковыми армиями и «сталинскими орга́нами», тогда спокойной ночи. А чтобы этого не случилось, я ношу с собой снайперку, таскаю пулеметные ленты и топаю, согнувшись крючком под этим грузом. Эрнст считает, что разница этой кампании заключается в том, что это уже не война, а ненависть и безусловное уничтожение. Речь о политических целях уже не ведется, здесь на первый план выступает идеология.
– Как во время Тридцатилетней войны. Тогда – религия. Сегодня – идеология.
– Эрнст сказал бы, – улыбнулся Блондин, – идея, или религия – и то и другое значит: верить безусловно, и любая терпимость остается за скобками.
– И ты тогда это сказал Вальтеру?
– Нет, таким хитрым я тогда еще не был.
– И ты, значит, уверен, что мы выиграем войну, Цыпленок?
Блондин снова улыбнулся:
– Я надеюсь. Знаю только, что будет, если мы ее проиграем. – Он воткнул сигаретный окурок большим пальцем в траву. – Хотел бы, чтобы здесь была пара американцев или томми.
– Русских тебе недостаточно?
– Чепуха! Если бы они здесь оказались, у них бы открылись глаза, и они бы не только смотрели, но и поняли бы, что́ хуже – красный или коричневый.
Они бежали рядом некоторое время. Каждый обдумывал слова другого, пока Блондин вдруг не сказал:
– Ты помнишь историю с собакой? – И, когда Петер не ответил, продолжал: – Когда я с Вальтером стоял на восьмом посту у рейхсканцелярии и дворняга чуть не устроила национальное чрезвычайное положение, не помнишь? Ты хочешь меня обмануть или действительно не знаешь этой истории?
– Не помню.
– Нет? Такое было дело, я тебе должен обязательно рассказать.
– Ничего не имею против, к тому же если угостишь еще сигаретой.
Когда они закуривали, Блондин улыбнулся, предвкушая, но потом сразу стал снова серьезным, когда заметил, как кто-то вытягивает сигарету у него изо рта.
– Прокля…
– Когда рассказываешь, курить не нужно, – улыбнулся Эрнст, рукой с сигаретой постучал по каске, остался стоять и снова немного отошел от Петера и Блондина.
– Типичный, – вздохнул Блондин.
– Типичный, – растянул в улыбке лицо Петер. – А что тогда произошло с собакой?
– А, ну да. Я с Вальтером стоял на сдвоенном посту у рейхсканцелярии. Улица была черна от народа. Все ждали фюрера. Для нас это означало стоять дольше, несмотря на то что нас давно уже должны были сменить. Стоять с карабином «на плечо» и не шевелиться. И даже бровью не вести. Ни на что определенное не смотреть, глаза устремлены вдаль. Конечно же знаешь, когда, например, капля пота сантиметр за сантиметром протекает по складке между носом и щекой, а потом повисает и дрожит в уголке рта. Зудит как тысяча чертей. А следующая капелька уже в пути, и тебе хочется сдуть ту, из уголка рта, чтобы она слетела, хочется почесаться, а ты – не можешь. Или когда течет за воротник, а потом вдруг начинает зудеть вся спина! Не сильно, а так, немного. Но когда это привлечет внимание, когда ты это заметишь, становится все хуже и хуже, и уже чувствуешь, как болит все тело. Рецепт только один – не думать об этом. Так говорят те, кто ни разу не стоял на посту. Ну да, что меня тогда отвлекло – хоть плачь, хоть смейся! В любом случае пес прошел ограждение и стал ходить кругами по свободному месту. Обычная дворняга с кривыми лапами и хвостом-баранкой. Некоторые люди в форме начали хлопать в ладоши, зашикали, и при этом успешно… особенно среди зрителей, потому что те начали хохотать и отпускать дурацкие шутки. Это доставляло удовольствие и дворняге, и, поскольку он был берлинцем, он сильно огрызался, сел на нижней ступеньке, почесался, оглядел людей в форме, не осмеливавшихся подойти ближе. Потом он стал медленно подниматься вверх, ступенька за ступенькой. От Потсдамерплац донеслись возгласы: «Хайль!» Эта собачья скотина от многочисленных возгласов «Хайль!» испугалась, взяла свое колотящееся собачье сердце между своих четырех лап, преодолела последнюю ступеньку – и вдруг оказалась перед деревянным цоколем. Пес посмотрел вверх. Пара черных лаковых сапог, пара штанин, а то, что было над этим, – для него было высоко. Но это был я. Пес поднял морду кверху и подозрительно обнюхал мой левый сапог. Не знаю, что тогда я чувствовал, но был более чем доволен, что товарищ Хвост Баранкой проковылял к Вальтеру. Гордостью Вальтера были его сапоги: с короткими и узкими голенищами, блестящими, словно черный отполированный мрамор. А потом началось. Кажется, сапоги Вальтера понравились псу больше моих. И в то время как кортеж фюрера сворачивал под ураганные крики «Хайль!» на Фоссштрассе, четвероногий почувствовал нестерпимое желание. От страха и волнения он, недолго думая, поднял заднюю лапу и пустил струю на салонные сапоги Вальтера! И только взрывной грохот каблуков друг о друга перед взятием «на караул» испугал возмутителя спокойствия, и, пока Гитлер поднимался по ступеням рейхсканцелярии вверх, тот пустился на своих кривых лапах вниз.
