Курт Пфёч - Танковая бойня под Прохоровкой. Эсэсовцы в огне
– Прокля…
– Когда рассказываешь, курить не нужно, – улыбнулся Эрнст, рукой с сигаретой постучал по каске, остался стоять и снова немного отошел от Петера и Блондина.
– Типичный, – вздохнул Блондин.
– Типичный, – растянул в улыбке лицо Петер. – А что тогда произошло с собакой?
– А, ну да. Я с Вальтером стоял на сдвоенном посту у рейхсканцелярии. Улица была черна от народа. Все ждали фюрера. Для нас это означало стоять дольше, несмотря на то что нас давно уже должны были сменить. Стоять с карабином «на плечо» и не шевелиться. И даже бровью не вести. Ни на что определенное не смотреть, глаза устремлены вдаль. Конечно же знаешь, когда, например, капля пота сантиметр за сантиметром протекает по складке между носом и щекой, а потом повисает и дрожит в уголке рта. Зудит как тысяча чертей. А следующая капелька уже в пути, и тебе хочется сдуть ту, из уголка рта, чтобы она слетела, хочется почесаться, а ты – не можешь. Или когда течет за воротник, а потом вдруг начинает зудеть вся спина! Не сильно, а так, немного. Но когда это привлечет внимание, когда ты это заметишь, становится все хуже и хуже, и уже чувствуешь, как болит все тело. Рецепт только один – не думать об этом. Так говорят те, кто ни разу не стоял на посту. Ну да, что меня тогда отвлекло – хоть плачь, хоть смейся! В любом случае пес прошел ограждение и стал ходить кругами по свободному месту. Обычная дворняга с кривыми лапами и хвостом-баранкой. Некоторые люди в форме начали хлопать в ладоши, зашикали, и при этом успешно… особенно среди зрителей, потому что те начали хохотать и отпускать дурацкие шутки. Это доставляло удовольствие и дворняге, и, поскольку он был берлинцем, он сильно огрызался, сел на нижней ступеньке, почесался, оглядел людей в форме, не осмеливавшихся подойти ближе. Потом он стал медленно подниматься вверх, ступенька за ступенькой. От Потсдамерплац донеслись возгласы: «Хайль!» Эта собачья скотина от многочисленных возгласов «Хайль!» испугалась, взяла свое колотящееся собачье сердце между своих четырех лап, преодолела последнюю ступеньку – и вдруг оказалась перед деревянным цоколем. Пес посмотрел вверх. Пара черных лаковых сапог, пара штанин, а то, что было над этим, – для него было высоко. Но это был я. Пес поднял морду кверху и подозрительно обнюхал мой левый сапог. Не знаю, что тогда я чувствовал, но был более чем доволен, что товарищ Хвост Баранкой проковылял к Вальтеру. Гордостью Вальтера были его сапоги: с короткими и узкими голенищами, блестящими, словно черный отполированный мрамор. А потом началось. Кажется, сапоги Вальтера понравились псу больше моих. И в то время как кортеж фюрера сворачивал под ураганные крики «Хайль!» на Фоссштрассе, четвероногий почувствовал нестерпимое желание. От страха и волнения он, недолго думая, поднял заднюю лапу и пустил струю на салонные сапоги Вальтера! И только взрывной грохот каблуков друг о друга перед взятием «на караул» испугал возмутителя спокойствия, и, пока Гитлер поднимался по ступеням рейхсканцелярии вверх, тот пустился на своих кривых лапах вниз.
– И даже позабыл о приветствии, – улыбнулся Эрнст, неожиданно появившийся позади Блондина и Петера.
– Чепуха! Смеялись не только народ и «ЛАГ», но и фюрер!
– Надо мной – нет.
– Как так? – спросили Петер и Блондин почти одновременно.
– Надо мной Адольф не смеялся. – Эрнст был совершенно серьезен. – Хотя… хотя со мной был похожий случай. Это было почти так же, и как раз за год, а может быть, и за два до твоего случая, Цыпленок. И тоже была собака! Случай выглядел совершенно так же, как и твой.
– И тоже на восьмом посту?
– Нет, такие посты меня слишком напрягали. Нет, это было дальше в глубине, в саду.
– А что там было?
– Там я стоял на посту. На самом деле я сидел, а потом – прилег.
– Ты спал на посту?
– Да, задремал. А потом зажурчало, и я вскочил! Брюки и сапоги – мокрые. А пес на кривых лапах с хвостом кольцом – был таков! И слава богу!
– Эрнст, он что, тебя обоссал?
– Да, и слава богу! Потому что почти тут же пришла проверка караулов. Один придирчивый унтерштурмфюрер.
– Ну и? – улыбнулся Петер.
– И я ему доложил.
– О собаке?
– Цыпленок, я что, дурак? Нет, о срочной естественной надобности и невозможности покинуть пост. Я даже получил поощрение! «Приведете себя в порядок, солдат, и освобождаетесь от следующей смены!»
Эрнст осклабился, Петер рассмеялся, а Блондин покачал головой:
– Спать на посту, и вместо ареста – поощрение, и все благодаря собаке!
– Да, слава богу, унтерштурмфюрер не проверил мои кальсоны. А они-то были сухие!
Теперь захохотали все трое, и Блондин кивал Эрнсту, как будто хотел сказать: «В порядке, Петер снова в порядке». Петер резко прекратил смеяться:
– И, несмотря на это, он знал!
– Кто? – спросил Блондин. – Что он знал?
– Вальтер знал, что он погибнет! В последний вечер перед атакой он рассказывал о доме, о своем брате, о школе и о девушке. Ты знаешь, что он еще не спал ни с одной женщиной?
– Вальтер? – Блондин не знал, улыбаться ли ему или притянуть губу к носу. И он сделал и то и другое. – Он? И ни разу? Это шутка, Петер!
– И вовсе нет. Я тоже смеялся, про износ от девушек, но он сам говорил. Без шуток.
Теперь блондин притянул к носу губу: «Странно, а может быть, и нет. Вальтер выглядел изумительно. У него на каждом пальце было бы по девушке. Ему не надо было прибегать к нечестным приемам. Ему достаточно было улыбнуться, и птичка прилетела бы сама. Слишком легко. Без всяких трудностей. Слишком порядочно? Слишком глупо? Или все дело в воспитании? Национальная политическая академия – все чисто. И акробатика в постели – честный мужчина и чистая женщина».
– Странно все это, – сказал он наконец. – Но я думаю, Петер, такого сорта у нас парни еще есть.
Он повернулся. За ним бежали Куно и Камбала. Тяжелый, грубый и мрачный один, длинный, неловкий и трезвомыслящий – другой. И тому и другому – восемнадцать-девятнадцать лет. Правее шли Пауль, Йонг и Зепп. Ни одному из них нет и двадцати. Когда они могли? Когда были пимпфами, школьниками? В восемнадцать – добровольно в армию. Когда? Скорее всего – в армии. Быть может, со шлюхой в Берлине? На нее солдатского жалованья не хватит. С подружкой во время отпуска на родину? Или на полигоне? Или здесь с какой-нибудь «маткой»? Слишком молоды для постели, но достаточно взрослые, чтобы подохнуть. А я? Ну, давай, попробуй. С начинающей, которая выглядит так же глупо, как и я. И в отпуске с солдатской женой – да и тогда скорее из-за жареной картошки.
– А он еще сказал, – Петер прервал его размышления, – «чем на самом деле была моя жизнь до сих пор? Ни профессии, ни свободы, ни дня без присмотра, никогда не делал и не мог делать то, что хотел, не говоря уже о собственных решениях. Только идеализм, и наше знамя ведет нас вперед! Имеет ли это смысл?»
– И снова вопрос, Петер, из тех, что были. Но все-таки один раз он решил!
– Да, добровольцем в «ЛАГе».
– Ерунда! Если тебя должно было достать, то достанет, даже если бы ты попал в армию спасения!
– Правильно, Эрнст! Но его последние слова были скорее от разочарования.
– А что он сказал? – спросил Блондин.
– «Наступит время, когда после меня останется дерьмо». – Блондин задумался над словами – есть ли такое знание?
– А когда я из-за сказанного на него напустился, он отмахнулся. Сказал: «Оставь. У моей матери еще четверо».
– Чепуха! – отбросил свои сомнения Блондин. – Перед атакой у каждого мандраж. Много говорят, много ожидают, один выбалтывает то, о чем многие думают, и…
– Я это уже когда-то слышал, Цыпленок! – проворчал Эрнст.
– Да, а потом из этого складывается второе лицо солдата-фронтовика. Написано в каждой книжке про войну. Неразрывно связано, как сосиска с горчицей. Или ты веришь в эту брехню?
Петер уставился прямо перед собой, серьезный, напряженный, с посеревшим лицом, и прошептал:
– Нет, Цыпленок, в это – нет.
– Рассредоточьтесь, вы, идиоты! – крикнул Ханс.
Блондин улыбнулся и обратился к Куно и Камбале:
– Это он вам!
– Сам ты такой! – ответил Камбала. – Когда вы друг другу морочите головы – это стратегия! А когда я хочу что-то вколотить в тыкву Куно, то я – идиот!
– Может быть, и я тоже? – проворчал Куно.
– Ты – нет, Куночка, – мы все, черт возьми, идиоты! Причем законченные!
«Главное, есть над чем посмеяться, – улыбнулся Блондин, – если бы мы этого не могли, то это был бы показатель морального состояния отделения. Меткое слово, но логичное, сверхлогичное, когда думают о том, что ругань, наконец, есть последнее, что остается бойцу. А когда и последнее уже не проходит, то плохо дело обстоит и с моралью, и с войсками».
Запахло нефтью и дымом.
Горящий танк был русским Т-34. Ханс сказал что-то про 6-ю гвардейскую армию. Но теперь здесь было танковое кладбище. «И станет танк для нас стальной могилой…» А видел ли хоть раз этот поэт вот такую стальную могилу? «Поразит нас смертельная пуля, настигнет нас рок…» Смертельная пуля? Смертельная пуля – хорошо. Прямое попадание из противотанковой пушки! Голову водителя снесло напрочь, наводчика разорвало, куски мяса прилипли к броне, а сама коробка горит! Может быть, кому-то удалось выскочить, катался по земле, орал так, что душа вылетала через глотку, а нефть прожигала ему мясо до костей. «Настигнет злой рок!» Бог ты мой, а я ведь еще тоже подпевал! Громко и вдохновенно, от души! Разве можно петь такие слова? Не думая, не понимая, когда эти слова только на языке, а не в мозгу?
