Масонская касса - Андрей Воронин
— Тоньше, — поправил Сиверов. — Видимо, оно уже истончилось настолько, что окружающие перестали его замечать…
— Вот-вот, — с иронией поддакнул генерал. — Так к чему эта сказочка про замерзшего еврея?
— К тому, — с готовностью откликнулся Слепой, — что в тепленьких местечках уютно не только нам с вами, но и тем нехорошим людям, которым до смерти охота узнать, о чем мы с вами секретничаем.
— А ты намерен секретничать?
— Разумеется. Я, конечно, соскучился, но не до такой степени, чтобы ставить из-за этого под угрозу срыва всю операцию.
— Хочешь сказать, что у тебя была веская причина назначить мне встречу в обход обычных каналов связи?
— Так точно, — теперь его голос звучал сухо и деловито. — Развитие ситуации ускорилось, Федор Филиппович. Не знаю, что послужило причиной, но, кажется, меня готовы принять на работу.
— Вот как?
Уловив в голосе генерала искреннюю заинтересованность, агент по кличке Слепой печально улыбнулся.
— Так точно, — повторил он. — Осталась самая малость: доказать, что я тот, за кого себя выдаю, то есть профессионал высокого класса.
— Иными словами, ты должен провести акцию, — проворчал генерал. — Черти, моего слова им уже мало!
— В том-то и дело, — с наигранным сожалением подхватил Слепой. — У меня сложилось впечатление, что они вам не очень-то доверяют. Я бы даже сказал, совсем не доверяют.
Генерал остановился. Темные очки, из-за которых его лучший агент получил свое прозвище, оставались непроницаемыми. В них отражалось низкое серое небо, путаница голых ветвей и на этом фоне — уменьшенная, искаженная выпуклостью линз фигура Федора Филипповича, из-за нахлобученной на голову старой ушанки похожая на странный, нелепый гриб, который, не дожидаясь лета, вырос прямо среди февральских сугробов.
— Так, — сказал он после паузы, и темные линзы бесстрастно отразили движение его губ вместе с сорвавшимся с них облачком пара. — Ах, я, старый болван! Ведь можно было, кажется, догадаться!
— Только не надо говорить, что это уже не в первый раз, — обманчиво ровным голосом попросил Слепой. — Тогда все было по-другому.
— Да, — согласился генерал, — тогда все действительно было по-другому. Ну что же… Черт, я даже не знаю, что сказать! Полагаю, предлагать тебе пересмотреть решение бесполезно…
— Абсолютно, — кивнул Слепой.
— И тем более бесполезно давить на жалость, — предположил генерал.
— Бесполезно, — снова кивнул собеседник. — Мне, конечно, будет очень неприятно… черт, что я говорю, мне и так очень неприятно! Но беда в том, что дела это никоим образом не меняет.
— Естественно, — вздохнул генерал. — Но почему ты просто не отказался?
Слепой пожал плечами.
— А смысл? Мой отказ мало того, что не спасет вас, так еще и меня заодно погубит. Вы ведь их знаете!
Генерал слабо улыбнулся.
— Фраза, достойная настоящего профессионала, — заметил он. — Раньше ты так не рассуждал.
— Вы все-таки пытаетесь давить на жалость, — констатировал Слепой.
— Ну, не соревноваться же мне с тобой в скорости и меткости стрельбы!
— Да, это ни к чему. Богу помолиться — и то было бы полезнее. Словом, простите меня, Федор Филиппович. Вы же понимаете, в этом нет ничего личного…
— Понимаю, — сказал генерал Потапчук и вдруг, изо всех сил оттолкнув его, бросился бежать, на бегу пытаясь выхватить зацепившийся за что-то пистолет.
Это не только было бессмысленно, но еще и довольно жалко выглядело. Морщась от неловкости, которую испытывал в данный момент за своего бывшего начальника, пожилого, солидного человека, совершенно потерявшего лицо от животного страха смерти, Слепой вынул из-за пазухи пистолет, оттянул ствол, неторопливо прицелился и нажал на спуск. Выстрел прозвучал, как негромкий хлопок в ладоши, генерал Потапчук споткнулся на полушаге и, широко взмахнув руками, упал лицом вниз.
Слепой быстро подошел к нему, остановился над распростертым на скользкой зимней аллее телом и, не торопясь, но и не медля, с холодной деловитостью истинного профессионала произвел контрольный выстрел в затылок. Тело в черном кашемировом пальто судорожно дернулось и замерло, распластавшись на земле, как пустой мешок. Убийца перешагнул через него и, равнодушно отбросив носком сапога свалившуюся с головы генерала старую ушанку, быстро зашагал прочь, в сторону, противоположную той, куда уехала генеральская машина.
Была пятница, двадцать третье февраля; до пожара в шахте оставалось чуть меньше пяти месяцев, а до самой шахты было что-то около семисот километров.
* * *
— Двадцать третье февраля, — проворчал Клещ, понемногу притормаживая и сквозь забрызганное дорожной грязью ветровое стекло вглядываясь в правую обочину. — Нормальные люди водку жрут и от телок подарки принимают, а мы, как эти… Ну, где тут этот поворот?
— До поворота еще с километр будет, — сообщил ему Диван, запуская руку под белый маскировочный балахон и роясь в кармане непромокаемого австрийского лыжного комбинезона на гагачьем пуху. — А что до водки, — продолжал он менторским тоном, — так нынче, чтоб ты знал, в моде здоровый образ жизни.
С этими словами он выудил из-под балахона сигарету, сунул ее в зубы, чиркнул колесиком бензиновой зажигалки и с огромным удовольствием задымил.
— Факт, — поддержал его с заднего сиденья Кисель. — Вот у нас в Москве, в Ботаническом саду, два академика недавно поставили эксперимент…
Кисель был коренной москвич, а в здешних краях отсиживался, что называется, пока дома не уляжется пыль. Пыль эта, поднятая им при неизвестных никому, кроме самого Киселя, обстоятельствах, висела в воздухе уже второй год, и чувствовалось, что это продлится еще довольно долго, — во всяком случае, о возвращении Кисель пока не заговаривал. Бог знает что думал по этому поводу сам Кисель, но здесь он пришелся ко двору, и на его скорейшем отъезде никто особенно не настаивал.
— Какой еще эксперимент? — недовольно буркнул Клещ, который любил выпить в праздник и не любил водить автомобиль по скользким зимним дорогам.
— А они всю весну, прямо с первого марта и до конца мая, поливали березу водкой, — самым серьезным тоном сообщил Кисель.
— Чего только люди от большого ума не придумают! — искренне огорчился простодушный Клещ. В недалеком прошлом он был боксером среднего веса; с чувством юмора у него было не ахти, но в данный момент его руки были намертво прикованы к баранке, так что языкастый Кисель ничем не рисковал. — Лучше б они эту водяру бомжам отдали, уроды… Ну, и что из этого вышло?
— Ну, как «что»? — Отражение Киселя в зеркале заднего вида пожало плечами. — А сам-то ты как думаешь — что? Почки отвалились — вот что!
Диван поперхнулся дымом; молчаливый Малина, деливший с Киселем заднее сиденье, коротко фыркнул и снова отвернулся к окну, за которым по-прежнему не было ничего, кроме
