Тайный фронт - Александр Александрович Тамоников
– Вы знаете, Макс, – в который уже раз начинал разговор Зауэр, подливая в бокалы вино из кувшина, – я все больше убеждаюсь в том, что мы, немцы, – избранный народ.
Сосновский пригладил влажные волосы полотенцем, которое висело на его плече, снова вытер шею и задумчиво посмотрел на собеседника. Он поднял указательный палец и потряс им в воздухе, чтобы придать вес своим пьяным разглагольствованиям.
– Конечно, Ульрих, вы правы, как всегда, дружище. Мы великая нация. Никто не может сравниться с нашим духом и силой. Я столько бродяжничал среди этих людей, столько повидал всего изнутри, а не глядя на страницы журналов. Просто посмотри на эти народы вокруг нас. Они даже не способны управлять собой, не говоря уж о чем-то большем.
Зауэр с готовностью кивнул и сжал кулак, потрясая им в воздухе. Он несколько раз попытался подобрать слова и наконец выдал фразу:
– Да, они все такие слабые, эти итальянцы, французы, румыны и даже русские. Они не понимают величия наших целей, и даже боюсь представить, как они дошли до такого состояния.
Зауэр поднял свой бокал, и два сосуда тихо звякнули в тишине комнаты. Сосновский убедился, что его собеседник поднес вино к губам и сделал хороший глоток, и тогда пригубил из своего бокала. В полумраке комнаты его глаза блеснули от негодования.
– Вы ведь знаете, Ульрих, все эти неполноценные расы… Они просто мешают нашему развитию. Слишком долго мир терпел их несовершенства, настало время исправить это.
Ульрих с готовностью поставил на стол свой бокал, едва не опрокинув его, и подал руку собеседнику.
– Да, Макс. Их время прошло. Мы должны показать им, что значит истинное величие, порядок и дисциплина. Я убежден, что только немецкий народ способен привести мир к настоящему процветанию.
Разговор шел под легкий шелест занавесок на открытом окне. Они пили уже почти два часа. Началось с того, что Зауэр пытался угодить Максу Хольцеру, напоить его долгожданным напитком. Это потом он решит, как быть и как использовать старого знакомого. Сейчас для него важен был сам разговор. Бродяжничая, Хольцер многое узнал о Бухаресте, примелькался здесь. И в этом образе его можно использовать на агентурной работе. Он преданный рейху немец, незаслуженно обиженный и брошенный своей службой. Кое-что Хольцер успел сказать, но это все еще придется проверить. Не это сейчас важно. Пусть он не выполнил приказа, сорвал операцию. Его отозвали или, как он сам признался, понизили и перевели в службу наружного наблюдения, как какого-то простого унтера. А потом Макс сказал, что жил по поддельным документам и когда его бросили свои же, он потерял и документы. Значит, ему некуда деваться. Завтра он проспится, оценит новое положение, когда он будет сыт, всегда может выпить вина и никто его не арестует за жизнь без дома и без документов. Он снова окажется при деле и почувствует себя истинным немцем. А пока надо его поить, прощупывать его позицию, понять, что там в его голове. Изменилось ли что-то или все по-прежнему. Зауэр понял, что сам перебрал вина и с трудом составляет фразы, но разговор бросать на полуслове нельзя.
– Возможно, весь этот хаос в мире существует именно потому, – заявил он, – что нас, немцев, не хватало, чтобы навести порядок. Ведь только мы способны объединить всех под одним знаменем.
Сосновский устало вздохнул и, глядя в окно, согласился:
– Да, Ульрих, именно это мы и делаем. Мы несем свет истинного порядка и дисциплины в этот мир. Пожалуй, никто не поймет этого лучше, чем мы сами. Весь мир должен увидеть наше величие. Только тогда мы достигнем того, чего заслуживаем – полного господства.
Зауэр удовлетворенно улыбнулся и с трудом поднял свой бокал. Сосновский последовал его примеру, подняв свой бокал.
– За будущее германской империи! Пусть наш народ управляет миром, как и должно быть!
Столкнув свои бокалы, два немца замолчали, каждый погрузившись в свои мысленные образы величественной будущей германской империи. Сосновский украдкой посматривал на Зауэра, пытаясь понять, играет тот или он правда напился как свинья. В тишине, нарушаемой лишь криками подгулявших горожан, вывалившихся из соседней пивнушки, двое мужчин ощущали незыблемую уверенность в своей миссии и в величии своего народа. Правда, Сосновский думал о советском народе и его миссии. О немецком он тоже думал, только о том, кто шел за Эрнстом Тельманом, о тех пятистах тысячах патриотов, кто не склонил голову перед немецким нацизмом. О тех, кому предстоит строить послевоенную Германию, дружественную Германию. Он думал о том, сколько боли и разрушений принесла последняя попытка Германии объединить мир идеями нацизма. История не будет помнить нацистов за попытку навести свой порядок, она запомнит их за кровь миллионов ни в чем не повинных людей. Тишина нависла над столом. За окнами мелькали редкие огни вечернего Бухареста как напоминание о том, что мир продолжает жить, несмотря на их философские размышления. Сосновский посмотрел на затылок собеседника, уткнувшегося лицом в согнутый локоть руки на столе.
– Ты прав, – признал он после долгой паузы. – Но иногда я думаю, что, если бы нам дали шанс, мы смогли бы сделать все иначе.
Зауэр никак не отреагировал, начиная храпеть и что-то во сне бормоча себе под нос. Сосновский бросил взгляд на огромные часы на стене. Время бежало вперед, и вместе с ним неумолимо менялся и сам мир. «Я буду играть роль твоего друга и единомышленника, Ульрих Зауэр, – подумал Сосновский. – Мы должны учиться на ошибках, а не увековечивать их. И пока вы, немцы, пытаетесь увековечить свою идеологию, мы будем учиться на ошибках прошлого и двигаться вперед в будущее. Спи, Ульрих, завтра мы проснемся, и ты наверняка сделаешь мне предложение работать на тебя, на твою группу нацистов в освобожденной Румынии».
Глава 4
– Вот она, – указал Шелестов на девушку в бледно-голубом платье и голубенькой косынке. – Присмотритесь к походке, к жестам. Черт их знает, вдруг у нее есть возможность где-то быстро переодеться. Но лучше совсем не спускать с нее глаз. Не думаю, что она такая опытная шпионка. Она, скорее всего, вообще не поняла, что произошло.
Шелестов и двое оперативников из отдела Смерша авиаполка сидели
