Тайный фронт - Александр Александрович Тамоников
Пять дней назад у него состоялось первое знакомство с представителем «социального дна». Сосновский не дал себя одурачить, потому что нового товарища интересовал лишь вопрос, как выпить за чужой счет, но никак не общение и попытка вместе выбраться из такого бедственного положения. Потом было еще два знакомства. Одно из них с опустившейся пожилой женщиной, которая искала сильное мужское плечо и выпивку, а вот второе было интереснее. Это был дьякон церкви Святого Ильи, отец Амвросий. Священник очень удивился, узнав, что нищий, видимо, когда-то вполне состоятельный и интеллигентный человек, не говорит по-румынски, но зато превосходно говорит по-немецки. Опустившийся немец? Это редкость, но кто может гарантировать, что и его не постигнет такая участь из-за пристрастий и невоздержанности. Может быть, даже в силу сложившихся обстоятельств, постигших трагических неудач.
– Грешен я, отец Амвросий, – произнес хриплым голосом Сосновский, когда дьякон остановился возле него, рассматривая снисходительно и печально.
– Каждый грешен на этой земле, – ответил священник. – Но благо тому, кто осознает свой грех и ищет путь к свету к раскаянию. Во грехе оставаться само по себе уже большой грех.
– Каюсь, – заверил Сосновский и сложил перед собой руки, как в молитве. – Ищу прощения, но не нахожу его.
– Не ко мне, сын мой, не ко мне, – покачал головой дьякон. – Я не рукоположен в сан, не могу таинства совершать. Лишь помогаю батюшке. Ты в храм иди, перед иконами постой или посиди, к тебе благодать и сойдет.
Но Сосновский в храм не пошел. Он ни разу туда не вошел с тех пор, как появился в Бухаресте. Незачем ему идти туда. Затрут, будет стоять у стенки, закрытый спинами прихожан. А здесь он на виду, здесь все, кто входит и выходит, его видят. Проводив взглядом дьякона, Сосновский снова сел на парапет перед оградой и откинулся спиной на решетку, прикрыл глаза. Жарко, хочется есть и пить, грязная рубашка пропахла потом, волосы спутались. Расчесать бы, да нельзя. Потеряется образ.
Прошло часа три, когда солнце уже склонилось к горизонту, прячась за крышами столицы. «Сейчас спадет жара, – думал Сосновский, – и я пойду к себе. Черт, как быстро человек привыкает к месту. Как кошка! Эта дыра уже мой дом, уже называю в голове у себя эту баньку «к себе». Плюнуть на все и искупаться в канале, постирать белье, носки. Боюсь, патруль меня заберет, а если румыны, то могут и навешать по шее так, что потом долго лежать на спине не сможешь. Тут меня лечить никто не будет. Мимо пройдут, хоть ты подыхай». Сосновский повернул голову и посмотрел на солнце. Наверное, часов шесть вечера. Он опустил голову, посмотрел на носки своих разбитых, а некогда дорогих кожаных ботинок и тут почувствовал, что на него упала тень.
– Господи! Хольцер? Это вы? Макс Хольцер?
Сосновский поднял голову и посмотрел на незнакомца. Немец, несомненно, немец, да еще с берлинским выговором. Он знает меня как Макса Хольцера. Под этим именем я появился в Берлине в 35-м году. Через год после казни Эрнста Рэма. И тут Сосновский вспомнил этого человека. Точно, он его видел в свите Гитлера. Нет, не рядом, далеко не рядом. Кажется, он был при ком-то? При Бормане? Нет, при Кальтенбруннере. Он все время находился справа и чуть сзади от Кальтенбруннера, держа портфельчик в руках. А потом он исчез, и Сосновский увидел его только через год во время факельного шествия. Этот человек не шел с факелом, он был в стороне, он быт одним из тех, кто командовал, организовывал. Мелкая сошка, он так ею и остался, судя по тому, что он здесь, хотя и прилично одет. И он меня узнал и подошел, значит, он здесь или легально, или после ареста Антонеску тоже оказался не у дел.
– Кто вы? – Сосновский поднял на мужчину мутный взгляд. – Мы знакомы?
– Я видел вас на юбилее доктора Карла Клауберга. Вы здоровались с ним за руку как старые друзья.
– Кто вы такой? Мне знакомо ваше лицо, – пробормотал Сосновский.
– Ульрих Зауэр, – оглянувшись по сторонам, тихо ответил немец. – Послушайте, Макс, надеюсь, тут никто не знает, что вы немец? Сейчас это в Бухаресте опасно.
– Мне плевать, Ульрих, – отмахнулся Сосновский и поднялся, изображая, что его плохо держат ноги, – кто и что обо мне подумает. Я опустился, я уже не человек. Может, завтра, а может, через неделю я сдохну от дизентерии, или меня переедет автомобиль, или меня утопят в канале мои конкуренты-бродяги из-за половины бутылки пива, которую найдут в мусорном баке.
Сосновский уловил, с каким вниманием на него смотрит немец, было очевидно, что в его голове сейчас целый вихрь мыслей, предположений и идей. «Надо его подтолкнуть к действиям и решениям», – подумал Сосновский и, повернувшись, двинулся к выходу с церковного двора. «Если я не ошибся, то этот тип меня сейчас остановит», – подумал Михаил, продолжая идти, чуть шаркая подошвами обуви по асфальту.
– Подождите, Хольцер! – догнал Сосновского немец. – Подождите! Куда вы направляетесь? Где вы живете, чем вы вообще занимаетесь? Или вы нищий и побираетесь возле церкви.
– Я никто, – развел Сосновский руками. – Я выброшенный из жизни человек. Брошенный друзьями, пренебрегаемый врагами. Я никому не нужен. Даже себе самому. Меня выбросили на помойку, так чего же вы удивляетесь, увидев меня на этой самой помойке?
Немец стоял перед Сосновским, прикусив губу и о чем-то лихорадочно думая. Потом он решительно спросил:
– Выпить хотите?
– Хочу! – сразу же ответил Сосновский, и глаза его загорелись нездоровым огнем.
– Идемте со мной. Я налью вам выпить, мы хорошо с вами выпьем и вкусно поедим. Я угощу вас.
Зауэр вел Сосновского проходными дворами, обходя центральные улицы. На них часто косились румыны во дворах, но картина эта мало кого шокировала. В каждом городе во время войны были бродяги, опустившиеся люди. Сосновский ни на кого не смотрел, он просто старался идти прямо и не шаркать ногами. Зауэр смотрел на него и думал, что в этом человеке, чистокровном арийце, просыпается чувство достоинства. Вот он встретил такого же немца и уже глядит на всех свысока, на этих румын, что сродни цыганам.
Была уже ночь. Под неспокойным звездным небом румынского города два немца, случайно встретившиеся, сидели за столом в маленькой квартире. Оба, уже изрядно подогретые местным вином,
