О моем перерождении в сына крестьянского 2 - Анатолий Михайлович Нейтак
Но ведь она, внучка Таруса — Арьергард. Она и не полагается на прочность Барьера; её роль, её стиль — не в том, чтобы стоять под ударами.
Она просто не позволяет попасть по себе.
Разворот и усиленный им замах, а следом, сразу — выпад баклером, что в правой руке… и Толчок, что слетает с него. Притом её Толчок — это тоже приём Арьергарда: он сфокусирован, сжат, стремителен. А ещё он направлен на гончую, ушедшую от замаха мечом. И потому Толчок настигает жертву. Проламывает защиту, врезается в тело и отшвыривает, опрокидывает монстра, вырывая из пасти короткий болезненный скулёж. А сама Шелари уже устремляется вперёд, причём снова Рывком. Опрокинутый не успевает встать и уклониться, поэтому кончик меча вскрывает ему глотку.
Ха! Вот и ещё один готов! Кто следующий?
Мимолётный взгляд на поле схватки. Стремительная жестокость расправы внушает мерцающим гончим подобающую опаску; теперь для них внучка Таруса — не враг и не добыча, но хищник, причём тот, что посильнее любого члена стаи… кроме, возможно, вожака. Они тоже умны и осторожны, они пятятся, медлят и сомневаются. Поэтому-то и появляются эти мгновения паузы, позволяющие осмотреться, оценить ситуацию.
Впереди-и-в-центре всё хорошо. Гарих, как положено Авангарду, сковывает собой немалую часть стаи. Более того: понемногу перемалывает своих противников… в буквальном смысле. На глазах у Шелари его малый щит опускается, как гильотина, с хрустом переламывая хребет той гончей, что вцепилась ему в правую ногу в районе колена. Ну, вцепилась, да, но что с того? Прокусить металл доспехов, не только прочный сам по себе, но ещё дополнительно усиленный Укреплением, у неё всё равно не вышло. Любой Авангард — тот ещё крепкий орешек, способный обломать многие кусалки. Многие и многим.
Но что на левом фланге?
А там — настоящий кровавый вихрь! То есть именно крови в нём не так уж много, а вот безжалостно срезанных степных трав — аж небольшое облачко. Белые, алые, жёлтые соцветия летают по воздуху, как и фрагменты стеблей, но что именно заставило их взлететь? Этого не поймёшь. Видны только стеклянистые, словно бы мутные очертания чего-то быстрого (даже для Арьергарда четырёх звёзд серебра быстрого!). Это нечто вспарывает воздух со свистом, накрывая собой круг шагов этак семь-восемь в диаметре; притом оно не стоит на месте, оно мечется влево и вправо, то ужимаясь вдвое, то внезапно и жутко расширяясь до дюжины шагов. И Шелари видно, как мерцающие гончие, попавшие в этот вихрь хотя бы частью, разлетаются по округе кусками мяса с кровью. Когда крупными, а когда и не очень.
Словно под гигантские крутящиеся мечи угодили.
Это что, и есть тот самый разведчик, обещанный Вейлифом? Выглядит стрёмно. Что это вообще за штука такая, а? Какие-то чары? Или вовсе ручной монстр?
На человека это точно не похоже!
Но мгновения передышки коротки. Вожак стаи снова воет, но не просто так: он воет, подобравшись к Гариху вплотную. И как ни крепок Авангард, но атака, сочетающая звук с ментальным давлением, даже его пронимает. Тает истощённый Барьер, слабеют колени, опускаются руки; вот-вот должно пасть следом за Барьером и Укрепление, а тогда…
«Нет, только не это! Нет! Не позволю!»
Даже на тренировках Шелари не делала настолько дальних Рывков. Даже на тренировках, в самых удобных условиях ей не удавалось вложить в Рассечение столько выносливости… и само Рассечение не удавалось сделать таким. Смело можно сказать, что сегодня, здесь и сейчас, воительница отодвинула ранее непокорный, упругий предел. И если вожаку мерцающих гончих от расширяющейся смертоносной полосы атаки удалось уйти — монстр оказался тоже способным не на Размытие, а на полноценный Рывок — то вот сразу пара членов его стаи в единый миг превратилась в четыре куска мёртвого мяса.
А сама Шелари, выложившаяся до предела — в истощённую мишень посреди жаждущей крови стаи хищных монстров. Которые её состояние сразу же учуяли.
Едва ли это закончилось бы чем-то хорошим, если бы с тыла, со стороны Вейлифа, не раздался жуткий, выворачивающий душу, ввинчивающийся в уши парой острых буравчиков ЗВУК. Возможно, его стоило назвать воем — вот только никакая живая тварь со сколь угодно мощной глоткой не смогла бы выть вот так. Без пауз, на одном выдохе, как будто вместо лёгких у неё — настоящая бездна, в которой воздух просто не кончается.
И не кончается… не кончается… вообще не кончается!
Возможно, так могла бы выть гора. Или небо. Или даже весь мир разом, в каких-то уже совершенно чудовищных, невообразимых обстоятельствах. Перед смертью всего живого, погружением материков на дно океана и превращением ложа океанского в переломанные, больные с самого рождения своего горные пики. Перед тем, как стихии вывернут наизнанку своё естество и всё сущее обратится в ломкий прах.
А ещё этот вой нёс в себе неизбывную тоску в смеси с нутряным ужасом, нёс леденящее отчаяние и крушение всякой надежды. Давил. Растирал в кашу. Вышибал дух и швырял на самое дно той бездны, которая исторгла этот адский ЗВУК.
Шелари, и без того истощённая своей попыткой помочь Гариху, пала на колени и сдалась без боя. Если бы хоть одна мерцающая гончая атаковала её в такой момент…
Но гончим, разумеется, было не до того.
Они драпали со всех лап и изо всех сил. Спотыкаясь, падая и снова вскакивая, дёргаясь, словно вытащенные из воды рыбы, скуля по-щенячьи и сами не слыша своего скулежа за ЗВУКОМ, в считанные мгновения превратясь из довольно грозной стаи в набор перепуганных одиночек — как стеклянная бутыль, врезавшаяся в камень, обращается дождём летящих во все стороны осколков, как рассыпается на части драгоценное жемчужное ожерелье, когда рвётся удерживающая низку шёлковая нить.
Боевой дух монстров разделил участь той разбитой бутылки или той нити. Хрясь — и конец.
Не собрать.
ЗВУК ослаб и замолк спустя всего лишь полминуты — ну, если судить по тому, как далеко сбежал сильнейший из напавших, то есть вожак. С вершины холма, где всё случилось, по-прежнему можно было видеть его пятнистую задницу. Однако Шелари показалось, что ЗВУК длился целую вечность.
Небольшую такую. Малоприятную. Продолжающую звенеть в голове нескончаемой жутью.
Даже в этой звонкой, вязко-плывущей тишине она продолжала сидеть, обессиленная. Скорее даже
