Генрих Ягода. Генеральный комиссар государственной безопасности - Леонид Михайлович Млечин
– Я видел, что массу народа арестовывают, и не понимал, в чем дело. Мне казалось, что многих арестовывают зря, за случайно оброненное слово, за ошибку в работе. Теперь я вижу, как я был неправ, тут все настоящие серьезные и коварные враги. Во всяком случае, теперь я только начинаю понимать полностью, какую серьезную работу ведет НКВД.
На процессе врачи описывали, как Ягода затянул их в свои преступные сети.
Профессор Лев Левин:
– Он сделал мне весьма ценный подарок: предоставил в собственность дачу в подмосковной местности… Давал знать на таможню, что меня можно пропустить из-за границы без осмотра… Я привозил вещи жене, женам своих сыновей… Он сказал мне: «Макс (Максим Пешков, сын Горького. – Л. М.) не только никчемный человек, но и оказывает на отца вредное влияние». Он сказал: «Вы знаете, руководитель какого учреждения с вами говорит? Я ответственен за жизнь и деятельность Алексея Максимовича, а поэтому, раз нужно устранить его сына, вы не должны останавливаться перед этой жертвой». Он сказал: «Раз вам оказывается доверие в этом деле, вы это должны ценить. Вы никому не сможете об этом рассказать. Вам никто не поверит. Не вам, а мне поверят».
Профессор Левин «признавался», что убил Менжинского и Максима Пешкова, и после этого нарком Ягода потребовал совершить новое преступление:
– Ягода сказал: «Ну вот, теперь вы совершили эти преступления, вы всецело в моих руках и должны идти на гораздо более серьезное и важное – убить Горького… И вы пожнете плоды при приходе новой власти».
Таким было первое «дело врачей». Второе Сталин затеял на склоне жизни, но не успел довести до конца, потому что умер. И в обоих случаях люди верили в рассказы о «врачах-убийцах» и охотно доносили на знакомых врачей.
Старый большевик Платон Михайлович Керженцев, председатель Комитета по делам искусств при Совнаркоме, 8 марта 1938 послал записку главе правительства Молотову и прокурору СССР Вышинскому:
«В связи с привлечением Д. Плетнева к суду я считаю нужным напомнить обстоятельства смерти т. Ф. Дзержинского.
После сердечного припадка его положили в соседней с залой заседания комнате. Через несколько часов доктора позволили ему самому пойти к себе на квартиру. Когда он пришел, он упал и умер.
Известно, что после сердечного припадка больному воспрещается абсолютно всякое движение (а особенно воспрещается ходить, наклоняться).
Среди вызванных к т. Дзержинскому докторов был и Плетнев. Разрешив т. Дзержинскому пойти, он этим убил его».
Предположение о том, что Максима Горького действительно умертвили по указанию Ягоды, высказывается и сегодня. Некоторые исследователи в этом просто уверены. Другие полагают, что нарком Ягода точно велел убить сына Горького – Максима Пешкова, поскольку был влюблен в его жену Тимошу.
Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая, жена известнейшего в ту пору писателя Алексея Николаевича Толстого, вспоминала, как Ягода ухаживал за Тимошей:
«Каждое утро по ступенькам поднимался из сада на веранду небольшого роста лысый человек в военной форме. Его дача находилась недалеко от Горок. Он приезжал почти каждое утро на полчаса к утреннему кофе, оставляя машину у задней стороны дома, проходя к веранде по саду. Он был влюблен в Тимошу, добивался взаимности, говорил ей: “Вы меня еще не знаете, я все могу”. Растерянная Тимоша жаловалась маме».
Жаловалась, но терпела ухаживания Ягоды.
Позже ее дочь, Марфа Максимовна Пешкова, выйдет замуж за Серго Лаврентьевича Берию. Корней Чуковский 12 июля 1953 года, когда старшего Берию арестовали, записал в дневнике:
«Мне вспоминается сын Берии – красивый, точно фарфоровый, холеный, молчаливый, надменный, спокойный; я видел его у Надежды Алексеевны Пешковой. Что теперь с его надменностью, холеностью, спокойствием? Где он? Говорят, Марфа беременна. Дикая судьба у горьковского дома: – от Ягоды до Берии – почему их так влечет к гепеушникам такого – растленного – образа мыслей, к карьеристам, перерожденцам, мазурикам?»
Генрих Ягода организовал Горькому поездку на Соловки. Предложил поехать и Тимоше. Она с удовольствием приняла приглашение. Александр Исаевич Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» описал, как Горький прибыл на Соловки:
«Это было 20 июня 1929 года. Знаменитый писатель сошел на пристань в Бухте Благоденствия. Рядом с ним была его невестка, вся в коже (черная кожаная фуражка, кожаная куртка, кожаные галифе и высокие узкие сапоги), живой символ ОГПУ плечо о плечо с русской литературой».
Вообще-то там находился лагерь особого назначения, сидели там политзаключенные, то есть посаженные ни за что. Но Тимоша ничего дурного не заметила, записала свои восторженные впечатления:
«С моря Соловецкий монастырь, как сказочный город. Знакомимся с жизнью Соловецкого лагеря. Я иду в музей, устроенный в одной из церквей. Там было собрано все, что осталось после монахов, много старых икон и разной церковной утвари.
Все едем на “Секир-гору”. Оттуда открывается изумительный вид на озеро. Вода в озере холодного темно-синего цвета, вокруг озера лес, он кажется заколдованным, меняется освещение, вспыхивают верхушки сосен, и зеркальное озеро становится огненным. Тишина и удивительно красиво. На обратном пути проезжаем торфоразработки. Вечером слушали концерт. Угощали нас соловецкой селедочкой, она небольшая, но поразительно нежная и вкусная, тает во рту».
Сам Горький после поездки тоже спешил высказать Ягоде свое восхищение:
«Очень хочется видеть Вас поскорей, чтобы поделиться с Вами тем, о чем думаю».
Семейство Горького находилось под плотным присмотром госбезопасности. Когда весной 1938 года шел процесс, и подсудимые рассказывали всей стране и миру, как самолично погубили Максима Горького и его сына, Лубянку интересовала реакция семейства великого пролетарского писателя.
Источник «Соррентиец» доложил своему куратору в 4-м отделе главного управления госбезопасности:
«В половине шестого я был на Никитинской. Тимоша в Горках. Художник Иван Николаевич Ракицкий объяснил: она настолько была потрясена сообщениями об Алексее Максимовиче, что сочли лучшим отправить ее с детьми в Горки. Она сама сказала Марфе и Дарье, внучкам Горького, о том, что напечатано в газетах, иначе они внезапно узнали бы об этом сами в школе.
Затем Ракицкий подтвердил еще раз то, что говорил мне раньше: в последний год жизни отношения между ЯГОДОЙ и ГОРЬКИМ испортились. ЯГОДУ, особенно, задело то, что ГОРЬКИЙ напечатал в какой-то статье “КИРОВА не берегли”. Иначе говоря, ГОРЬКИЙ говорил, что ЯГОДА не уберег КИРОВА. Кроме того, ГОРЬКОГО раздражало вранье ЯГОДЫ о работах на канале. ЯГОДА называл взятые с потолка цифры, между тем, ГОРЬКИЙ знал правильные цифры. При любви ГОРЬКОГО к точности хлестаковщина ЯГОДЫ его возмущала.
Вывод был такой: ГОРЬКИЙ переменил мнение о ЯГОДЕ. Прежние рассказы КРЮЧКОВА о трудоспособности, гениальности, прозорливости ЯГОДЫ, о его ночных прогулках по Москве
