Игорь Губерман - Закатные гарики. Вечерний звон (сборник)

вонь помоев и запахи вечности,

на обочинах жизни растут

голубые фиалки беспечности.

Ни с кем не успевая поделиться,

я часто оборачиваюсь вслед:

любовь на окружающие лица

бросает мимоходом легкий свет.

Можно очень дикими согреться

мыслями, короткими, как искра:

если так разрывно колет сердце —

значит, я умру легко и быстро.

Я не был ни настырен, ни назойлив,

я свято блюл достоинство и честь:

глаза и уши зала намозолив,

я тихо плелся выпить и поесть.

Не ждешь,

а из-за кромки горизонта —

играющей судьбы заначка свежая —

тебе навстречу нимфа, амазонка,

наяда или просто блядь проезжая.

Я не люблю азарт гадания,

потом печаль, что ждал вотще,

грядет лишь то без опоздания,

о чем не думал вообще.

Все грязное, больное и гнилое,

что в рабстве родилось от унижения,

сегодня распустилось в удалое

гуляние российского брожения.

Я безрадостный слышу мотив,

у меня обольщения нет,

ибо серость, сольясь в коллектив,

обретает коричневый цвет.

Из беды, из несчастья, из горя

выходя (тьфу-тьфу-тьфу)

невредим,

обретаешь повадку изгоя,

а чуть позже – становишься им.

Ползет мой текст

весьма порой со скрипом,

корявый

от избытка низкой прозы;

Бог даст,

я напишу уже постскриптум:

жалею,

что сбылись мои прогнозы.

Небо медлит,

если даже благосклонно,

и не надо ждать от засухи дождя,

справедливость

торжествует неуклонно,

просто пару поколений погодя.

Всегда одним и тем же знаменит:

плетя с евреем рядом жизни кружево,

еврея не любил антисемит

сильнее,

чем еврей того заслуживал.

Да, уже мы скоро все там

соберемся, милый мой,

интересно только – светом

или гнилостью и тьмой?

Грустно щиплет все живое

личную струну,

даже ночью каждый воет

на свою луну.

Душа, устремляясь в гастроль

к родившейся плоти намеченной,

порой попадает на роль,

где стать суждено искалеченной.

Прикинутого фраера типаж

повсюду украшает наш пейзаж,

он даже если только в неглиже,

то яйца у него – от Фаберже.

Дешевыми дымили папиросами,

Вольтерами себя не объявляли,

но в женщине с культурными запросами

немедля и легко их утоляли.

Среди всемирного банкротства

любых высоких слов и фраз

родство душевного сиротства

любовью связывает нас.

Коварство, вероломство и корысть

игру свою ловчат настолько точно,

что глотку нынче могут перегрызть

без боли, анонимно и заочно.

Разум по ночам —

в коротком отпуске,

именно отсюда наши отпрыски,

и текут потоки малолеток —

следствие непринятых таблеток.

Попавши в сочетание случайное,

слова имеют свойство обрести

внезапное согласное звучание

у смысла в собирающей горсти.

Во мне видна уже до дна

ума канистра;

не бойся старости, она

проходит быстро.

Когда к какой-нибудь давалке

я устремляю взор непраздный,

эфир, ласкающий фиалки,

в тот миг меня грубей гораздо.

Ни в чем и никому не подражатель,

не сын и не питомец горних высей,

по духу я скорее содержатель

притона беглых слов

и блудных мыслей.

Сноровка ослабла,

похвастаться нечем,

я выпить могу

очень мало за вечер,

и тяжко настолько

в душе с бодуна,

как будто я на хуй

послал колдуна.

Блаженны те, кто не галдя,

но собственным трудом

из ветра, света и дождя

себе возводят дом.

Ткань жизни сожжена почти дотла,

в душе и на гортани —

привкус терпкий,

уже меня великие дела

не ждут,

а если ждут, пускай потерпят.

У мудрых дев – поплоше лица

и вся фигуристость – не броская,

а крутозадая девица

зато умом обычно плоская.

Кичлив и шумен, мир огромный

на страшный сон порой похож,

я рад, что в угол мой укромный

он даже запахом не вхож.

С подонством, пакостью и хамством

по пьесе видясь в каждом акте,

я все же с дьявольским упрямством

храню свой ангельский характер.

День за день устает и, вечерея,

он сумеркам приносит теплоту

печально умудренного еврея,

готового к уходу в темноту.

Загадка, заключенная в секрете,

жужжит во мне, как дикая пчела:

зачем-то лишь у нас на белом свете

сегодня наступает со вчера.

Я с утра томлюсь в неясной панике,

маясь от тоски и беспокойства, —

словно засорилось что-то в кранике,

капающем сок самодовольства.

Приличий зоркие блюстители,

цензуры нравов почитатели —

мои первейшие хулители,

мои заядлые читатели.

Вокруг супружеской кровати —

не зря мы брак боготворим —

витает Божьей благодати

вполне достаточно троим.

Я всю жизнь сомневаюсь во всем,

даже в собственном

темном сомнении,

размышляя о том и о сем,

сам с собой расхожусь

я во мнении.

Кто пил один и втихомолку,

тот век земной прожил без толку.

Бесплотные мы будем силуэты,

но грех нас обделять необходимым,

и тень моя от тени сигареты

сумеет затянуться горьким дымом.

Вкусил я достаточно света,

чтоб кануть в навечную тьму,

я в Бога не верю, и это

прекрасно известно Ему.

Не чересчур себя ценя,

почти легко стареть,

мир обходился без меня

и обойдется впредь.

Легковейная мыслей игра

кровь и смерти родит регулярно,

все хотят в этой жизни добра,

но его понимают полярно.

У памяти в углах – целебный мрак,

упрятаны туда с умом и вкусом

те случаи, когда я был дурак,

то время, когда был я жалким трусом.

Наследье рабских лет

весьма типично:

сноровка в разбегании по норам,

отвычка рисковать, решая лично,

и навык петь согласным подлым хором.

Так тяжко, словно у небес

я нахожусь уже в ответе,

а за душой – сожженный лес

или уморенные дети.

В какую ни кидало круговерть,

а чуял я и разумом, и носом:

серьезна в этой жизни только смерть,

хотя пока и это под вопросом.

Наплывы закатного света

текут на любимые лица,

уже наша песенка спета,

и только мелодия длится.

Вечерний звон

Всем, кого люблю и помню, – с благодарностью

Предисловие

У меня есть два одинаково заманчивых варианта начала, и я мучительно колеблюсь, какой из них предпочесть. Первый из них наверняка одобрил бы Чехов:

Проезжая по России, мне попала в рот вульгарная инфекция.

Вариант второй попахивает детективом и имеет аромат интриги:

Уже семь дней во рту у меня не было ни капли.

Так как начало это – чисто дневниковое, а я как раз собрался имитировать дневник, то я и выбрал вариант второй. Ничуть не отвергая первый. Итак.

Уже семь дней во рту у меня не было ни капли. Речь идет об алкоголе, разумеется, с водой у меня было все в порядке. Но выпивка была строжайше мне запрещена, я принимал антибиотики и от надежды, что они помогут, стойко переносил мучения целодневной трезвости. Дело в том, что, проезжая по России, мне попала в рот вульгарная инфекция. В городе Ижевске я почувствовал первую, еще терпимую боль во рту и попытался по привычке отпугнуть ее куриным бульоном. Это ведь средство универсально целебное, еврей рифмуется с курицей ничуть не хуже, чем со скрипкой. Но не помогло. В Перми боль стала невыносимой. Все ткани рта пылали этой болью, ночью я не спал ни минуты, хотя съел горсть каких-то болеутоляющих таблеток, погрузивших меня в полуобморочную отключку. Утром отыскался некий специальный врач, состоявший при опере, – я даже не знал, что существуют такие узкие специалисты. Он-то мне и сообщил, что это некая вульгарная инфекция, с которой надо бороться долго и вдумчиво, а голосовые связки он поддержит мне какой-то травяной блокадой и выступать я вечером смогу. И голос у меня действительно возник, а про выражение лица я два часа старался просто не думать. Думал я про Муция Сцеволу и про несравненную выгоду своей ситуации – и гонорар я получал, и еще мог на исцеление надеяться.

В Москве я сразу разыскал большую стоматологическую клинику. Кто-то вбухал много денег в роскошное новешенькое оборудование; на туфли пациента надевался пластиковый пакет, секретарши работали на компьютерах и улыбались, вас увидев. Первое посещение стоило довольно дорого, поэтому там было пусто. Усадив меня в удобнейшее кресло и слегка немедля опрокинув, чтобы сам не вылез, три стосковавшихся врача окружили его, глядя мне в рот, как золотоискатели – в промывочный лоток.