Игорь Губерман - Закатные гарики. Вечерний звон (сборник)

Нет, на бегство я не уповал,

цепи я не рвал, не грыз, не резал,

я чихал на цепи и плевал,

и проела ржавчина железо.

Увы, наш дух мечтами не богат:

на небо покаянно приплестись,

поплакаться, что слаб и виноват,

и вновь на Божьих пастбищах пастись.

В сей жизни полагаю я щитом

готовность утлый разум превозмочь,

легко почерпать воду решетом

и в ступе с интересом потолочь.

Забыв про старость и семью,

согретый солнечным лучом,

сажусь я в парке на скамью

и размышляю ни о чем.

А верю я всему покамест:

наступит светлая пора,

детей в семью приносит аист,

вожди желают нам добра.

Сон был такой: небес абориген,

в земном существовании – Сенека,

смеялся, что несчастный Диоген

и здесь напрасно ищет человека.

Несчетно разнолика наша россыпь,

делясь еще притом на племена,

и счастлива любая сучья особь

тому, что кто-то хуже, чем она.

На лицах у супружеской четы,

нажившей и потомство, и добро,

являются похожие черты —

удачной совместимости тавро.

Покоем и бездельем дорожа,

стремлюсь, чтоб суета текла не густо,

к тому же голова тогда свежа,

как только что политая капуста.

Дыша безумием экспресса,

наука правит бал земной,

и светится слеза прогресса

из абажура надо мной.

Во всем я вровень жил со всеми,

тая неверие свое,

когда искал иголку в сене,

хотя и знал, что нет ее.

Все чувства словно бы воскресли

и душу радуют мою

в часы, когда хмельные песни

пропащим голосом пою.

Как увижу бутыль —

отвожу я глаза,

отзывается стоном душа,

и шалят у замшелой души тормоза,

разум деньги считает, шурша.

Между мной и днем грядущим

в некий вечер ляжет тень,

и, подобно всем живущим,

я не выйду в этот день.

Забавно, что прозрачный сок лозы,

ласкаясь, как доверчивый щенок,

немедленно влияет на язык,

а после добирается до ног.

Ночные не томят меня кошмары —

пожар, землетрясение, обвал,

но изредка я вижу крыс и нары —

чтоб родину, видать, не забывал.

…И блудолицая девица,

со мной стремясь духовно слиться,

меня душила бюстом жарким…

Очнулся я со стоном жалким:

сон побуждал опохмелиться.

Какой сейчас высокой думой

мой гордый разум так захвачен?

О том, что слишком низкой суммой

был жар души вчера оплачен.

От всех житейских бурь и ливней,

болот и осыпи камней —

блаженны те, кто стал наивней,

несчастны все, кто стал умней.

Тщедушное почтение к отчизне

внушило нам умение в той жизни

рассматривать любое удушение

как магию и жертвоприношение.

Не жалко мне,

что жизнь проходит мимо,

догнать ее ничуть не порываюсь,

мое существование не мнимо,

покуда в нем я сам не сомневаюсь.

Поставил я себе порог —

не пить с утра и днем,

и я бы выполнил зарок,

но я забыл о нем.

Пускай витийствует припадочно

любой, кто мыслями томим,

а у меня ума достаточно,

чтоб я не пользовался им.

Стал я с возрастом опаслив:

если слышу вдруг о ком,

то бываю тихо счастлив,

что и с этим не знаком.

День вертит

наши толпы в хороводе,

и к личности – то слеп, то нетерпим,

а ночью каждый волен и свободен,

поэтому так разно мы храпим.

О мраке разговор

или лазури,

в какие кружева

любовь ни кутай,

но женщина,

когда ее разули, —

значительно

податливей обутой.

Готовясь к неизбежным

тяжким карам,

я думаю о мудрости небес:

все лучшее

Творец дает нам даром,

а прочее – подсовывает бес.

Когда уже в рассудке

свет потушен,

улегся вялых мыслей винегрет,

не ведают покоя только души,

готовя сновидения и бред.

А жалко мне, что я не генерал

с душою, как незыблемый гранит,

я столько бы сражений проиграл,

что стал бы легендарно знаменит.

А глубина – такой пустой

порой бывает у мыслителей,

что молча стыд сочит густой

немая глина их обителей.

Пожары диких войн отполыхали,

планету фаршируя мертвым прахом;

но снова слышу речи, вижу хари

и думаю о правнуках со страхом.

Вся трагедия жизни моей —

что судьбе я соавтор по ней.

Свалился мне на голову кирпич,

я думаю о нем без осуждения:

он, жертвуя собой, хотел постичь

эстетику свободного падения.

У меня есть со многими сходство,

но при этом – нельзя не понять —

несомненно мое первородство,

ибо все его жаждут отнять.

Чтоб не свела тоска тягучая

в ее зыбучие пески,

я пью целебное горючее,

травя зародыши тоски.

Не корчу я духом убогого,

но чужд и смирения лживого,

поскольку хочу я немногого,

однако же – недостижимого.

Хоть самому себе, но внятно

уже пора сказать без фальши,

что мне доныне непонятно

все непонятное мне раньше.

Какого и когда бы ни спросили

оракула о будущем России,

то самый выдающийся оракул

невнятно бормотал и тихо плакал.

Всерьез меня волнует лишь угроза —

подумаю, мороз бежит по коже, —

что я из-за растущего склероза

начну давать советы молодежи.

Хотя умом и знанием убоги,

мы падки на крутые обобщения —

похоже, нас калечат педагоги,

квадратные колеса просвещения.

По комнате моей

клубятся тени,

чей дух давно витает беспечально,

и с ними я общаюсь,

а не с теми,

которым современник я случайно.

Еще по инерции щерясь,

не вытерши злобных слюней,

все те, кто преследовал ересь, —

теперь генералы при ней.

За то я и люблю тебя, бутылка,

что время ненадолго льется вспять,

и разума чадящая коптилка

слегка воспламеняется опять.

Скорби наши часто безобразны,

как у нищих жуликов – их язвы.

Как раз когда находишься в зените,

предельны и азарт, и наслаждение, —

фортуна рвет невидимые нити,

и тихо начинается падение.

Наш мир – за то, что все в порядке,

обязан, может быть, молитвам,

но с несомненностью – тетрадке,

где я слова связую ритмом.

Нет, ни холстом, ни звуком клавиш,

ни книжной хрупкой скорлупой

дух не спасешь и не избавишь

от соучастия с толпой.

От каждого любовного свидания

светлеет атмосфера мироздания.

Хлеща привольно и проворно,

кишащей мерзости полна,

уже доходит нам до горла

эпохи пенная волна.

Повсюду свинство или скотство,

и прохиндей на прохиндее,

и чувство странного сиротства —

тоска по умершей идее.

Сегодня только темный истукан,

изваянный из камня-монолита,

отвергнет предлагаемый стакан,

в который благодать уже налита.

Дурная получилась нынче ночь:

не спится, тянет выпить и в дорогу;

а Божий мир улучшить я не прочь,

но как – совсем не знаю, слава Богу.

Души напрасная растрава,

растрата времени и сил —

свободой даренное право

на то, чего ты не просил.

Моя кудрявая известность,

как полоумная девица,

ушла за дальнюю окрестность

в болоте времени топиться.

Зря бранит меня чинная дура

за слова, что у всех на устах,

обожает любая культура

почесаться в укромных местах.

Всюду юрко снует воровство,

озверевшие воют народы,

и лихое в ночи баловство,

и земля не родит бутерброды.

Я исповедую мораль,

с которой сам на свете жил:

благословенны лгун и враль,

пока чисты мотивы лжи.

В душе – руины, хлам, обломки,

уже готов я в мир иной,

и кучерявые потомки

взаимно вежливы со мной.

Ох, я боюсь людей непьющих,

они – опасные приятели,

они потом в небесных кущах

над нами будут надзиратели.

Я лягу в землю плотью смертной,

уже недвижной и немой,

и тени дев толпой несметной

бесплотный дух облепят мой.

Весь день я думал, а потом

я ближе к ночи понял мудро:

соль нашей жизни просто в том,

что жизнь – не сахарная пудра.

Грядущий век пойдет научно,

я б не хотел попасть туда:

нас раньше делали поштучно,

а там – начнут расти стада.

Когда фортуна шлет кормушку,

и мы блаженствуем в раю,

то значит – легче взять на мушку

нас в этом именно краю.

Когда-то, в упоении весеннем,