Игорь Губерман - Закатные гарики. Вечерний звон (сборник)

я думал – очень ветрен был чердак, —

что славно можно жить,

кормясь весельем,

и вышел я в эстрадники, мудак.

Кто алчен был и жил напористей,

кто рвал подметки на ходу,

промчали век на скором поезде,

а я пока еще иду.

Духовно зрячими слепили

нас те, кто нас лепили где-то,

но мы умеем быть слепыми,

когда опасно чувство света.

Шумиха наших кривотолков,

мечты, надежды, мифы наши —

потехой станут у потомков,

родящих новые параши.

Пивною пенистой тропой

с душевной близостью к дивану

не опускаешься в запой,

а погружаешься в нирвану.

Я все же очень дикий гусь:

мои устои эфемерны —

душой к дурному я влекусь,

а плотью – тихо жажду скверны.

Не знаю, как по Божьей смете

должна сгореть моя спираль,

но я бы выбрал датой смерти

число тридцатое, февраль.

Раскидывать чернуху на тусовке

идут уже другие, как на танцы,

и девок в разноцветной расфасовке

уводят эти юные засранцы.

Безоблачная старость – это миф,

поскольку наша память —

ширь морская,

и к ночи начинается прилив,

со дна обломки прошлого таская.

Хоть мы браним себя, но все же

накал у гнева не такой,

чтоб самому себе по роже

заехать собственной рукой.

Куча у меня в моем дому

собрана различного всего,

многое – бесценно, потому

что совсем не стоит ничего.

Будь в этой жизни я трезвее,

имей хоть чуть побольше лоска,

уже давно бы я в музее

пылился статуей из воска.

Не хочется довольствоваться малым,

в молитвенных домах

не трону двери,

небесным обсуждался трибуналом

и был я присужден им к высшей вере.

Во всех веках течет похоже

сюжет, в котором текст не нужен

и где в конце одно и то же:

слеза вдовы и холм над мужем.

У врачебных тоскуя дверей,

мы болезни вниманием греем

и стареем гораздо быстрей

от печали, что быстро стареем.

Сев тяжело, недвижно, прочно,

куда-то я смотрю вперед;

задумчив утром так же точно

мой пес, когда на травку срет.

В повадках канувшей империи,

чтоб уважала заграница,

так было много фанаберии,

что в нас она еще дымится.

Везде в чаду торгового угара

всяк вертится при деле,

им любимом,

былые короли гавна и пара

теперь торгуют воздухом и дымом.

Пью водку, виски и вино я,

коньяк в утробу лью худую,

существование иное

я всем врагам рекомендую.

А мужикам понять пора бы,

напрасно рты не разевая,

что мирозданья стержень – бабы,

чья хрупкость – маска боевая.

За то, что некогда гоним был

и темным обществом помят,

я не украшу лик мой нимбом,

поскольку сильно был не свят.

Есть бабы из диковинного теста,

не молкнет в них

мучительная нота:

жена и мать, но все еще невеста,

и сумрачное сердце

ждет кого-то.

Столетиями вертится рулетка,

толпа словивших выигрыш

несметна,

и только заколдованная клетка,

где счастье и покой, —

она посмертна.

У гибели гуляя на краю,

к себе не пребывали мы

в почтении,

сегодня я листаю жизнь мою,

и волосы шевелятся при чтении.

Да, специально нас не сеяли,

но по любой пройтись округе —

и мы кишмя кишим на севере,

востоке, западе и юге.

Нас увозил фортуны поезд,

когда совсем уже приперло,

везде сейчас дерьма по пояс,

но мы-то жили, где по горло.

Напомнит о помыслах добрых

в минувшее кинутый взгляд,

и вновь на срастившихся ребрах

следы переломов болят.

Настырный сон —

хожу в проходе,

на нарах курят и галдят,

а я-то знаю: те, кто ходят,

чуть забывают, что сидят.

В пыли замшелых канцелярий,

куда я изредка захаживал,

витают души Божьих тварей,

когда-то здесь усохших заживо.

Страдал я легким, но пороком,

живя с ним годы беспечальные:

я очень склонен ненароком

упасть в объятия случайные.

Тоску, печаль, унынье, грусть,

угрюмых мыслей хоровод —

не унимай, Господь, но пусть

они не застят небосвод.

Всегда в удачно свитых гнездах,

как ни темны слова и лица,

совсем иной житейский воздух,

чем в доме, склонном развалиться.

Когда устал, когда остыл

и на душе темно и смутно,

любовь не фронт уже, а тыл,

где безопасно и уютно.

В игре, почти лишенной правил,

чтоб не ослабло к ней влечение,

Творец искусно предоставил

нам пыл, азарт и помрачение.

Увы, чистейшей пробы правда,

поддавшись кличу боевому,

как озверевшая кувалда,

подряд молотит по живому.

По всем векам летит булыжник,

и невозможно отстраниться,

а за стеклом – счастливый книжник

над некой мудрою страницей.

Сейчас пойду на именины,

явлю к напиткам интерес

и с ломтем жареной свинины

я пообщаюсь наотрез.

Что было в силах – все исполнили,

хоть было жить невыносимо,

а долгий свет не свойствен молнии,

за то, что вспыхнули, спасибо.

Не зря, упоенно сопя и рыча,

так рабской мы тешились пищей:

я музу свободы вчера повстречал —

она была рваной и нищей.

Мне ничуть не нужен

пруд пейзанский,

мне не надо речки и дождя,

я колодец мой раблезианский

рою, от стола не отходя.

Что-то никем я нигде не служу,

что-то с тоской то сижу, то лежу,

что-то с людьми я не вижусь давно,

всюду эпоха, а мне все равно.

Все, что в душе носил, – изношено,

живу теперь по воле случая

и ничего не жду хорошего,

хотя упрямо верю в лучшее.

Нетрудно обойти любые сложности,

в себе имея к этому готовность:

мои материальные возможности

мне очень помогли возжечь духовность.

Вполне терпимо бытие,

когда с толпой – одна дорога,

а чтобы гнуть в судьбе свое,

его должно быть очень много.

Держусь я в стороне

и не устану

посланцев отгонять,

как нудных пчел,

враждебному и дружескому стану

я стан моей подруги предпочел.

Навряд ли в Божий план входило,

чтобы незрячих вел мудила.

Поэтессы в любви прихотливы

и не всем раскрывают объятья,

норовя про плакучие ивы

почитать, вылезая из платья.

Не потому ли я безбожник

и дух укрыт, как дикобраз,

что просто темен, как сапожник?

Но он-то верует как раз.

Нытью, что жребий наш плачевен

и в мире мало душ родных,

целебен жирный чад харчевен

и волокнистый дым пивных.

Она грядет, небес подмога:

всех переловят, как собак,

и ангелы – посланцы Бога

отнимут водку и табак.

Мы эпоху несли на плечах,

и была нам не в тягость обуза,

но, по счастью, увял и зачах

пыл пустого таскания груза.

Кто без страха

с реальностью дружит,

тот о ней достовернее судит:

раньше было значительно хуже,

но значительно лучше, чем будет.

Томит бессонница. Уснуть бы

и до утра не просыпаться;

а мирового духа судьбы —

мне вовсе по хую, признаться.

Порою мне ужасно жалко,

что льется мимо звон монет;

есть ум, энергия, смекалка,

но между ними связи нет.

На кривой не объедешь кобыле

некий дух, что везде неспроста:

есть поэзия – музы там были,

но интимные мыли места.

После юных творческих метаний

денежным тузом бедняга стал:

призраки несбывшихся мечтаний

часто воплощаются в металл.

Ясен дух мой,

и радость чиста,

снова жить я хочу и готов,

если текст мой

выходит в места,

где чужих я не вижу следов.

Книжек ветхих

любезно мне чтение,

шел по жизни

путем я проторенным,

даже девкам весь век предпочтение

отдавал я уже откупоренным.

Творцы различаются

в мире растленном

не только душевным накалом,

но службой убийцам,

но службой гиенам,

а те, кто помельче, – шакалам.

К любому подлому подвоху

идя с раскрытыми глазами,

Россия в новую эпоху

вошла со старыми козлами.

Меня оттуда съехать попросили,

но я – сосуд российского сознания

и часто вспоминаю о России,

намазывая маслом хлеб изгнания.

Люблю я этот мир порочный,

хотя вполне готов к тому,

что некто в некий час урочный

погасит свет и включит тьму.

Все, что хочешь, отыщется тут —

вонь помоев и запахи вечности,