Марк Твен - Том Соуер за границей
Мы сидѣли всѣ, скучившись, на носу и говорили шепотомъ о бѣдномъ профессорѣ; всѣ мы жалѣли о немъ, жалѣли, что свѣтъ такъ посмѣялся надъ бѣднягой, отнесся къ нему такъ жестоко, тогда какъ онъ старался изъ всѣхъ силъ; и не было у него друга или кого-нибудь, кто поддержалъ бы его и не далъ бы ему все терзаться своими мыслями до помраченія разсудка. На кормѣ былъ запасъ всякаго платья, одѣялъ и всего прочаго, но мы рѣшились лучше сидѣть тутъ подъ дождемъ, чѣмъ идти туда разбираться во всемъ этомъ. Намъ казалось какъ-то подлымъ начать хозяйничать тамъ, гдѣ еще все, такъ сказать, не остыло послѣ покойника. А Джимъ говорилъ, что ему лучше промокнуть до того, чтобы совсѣмъ размякнуть, чѣмъ наткнуться на тѣнь профессора среди молній. Онъ говорилъ что ему тошно и увидѣть-то тѣнь, а легче совсѣмъ умереть, чѣмъ дотронуться до нея.
ГЛАВА V
Мы стали обдумывать, что намъ дѣлать, но никакъ не могли придти къ соглашенію. Мы съ Джимомъ настаивали на томъ, чтобы поворотить назадъ и отправиться домой, а Томъ говорилъ, что съ разсвѣтомъ мы узнаемъ, гдѣ находимся: можетъ быть, уже настолько не далеко отъ Англіи, что лучше намъ долетѣть до нея и воротиться домой на какомъ-нибудь кораблѣ, и имѣть право похвастаться тѣмъ, что мы совершили.
Около полуночи буря стихла, показался мѣсяцъ и освѣтилъ океанъ. Намъ стало легче и захотѣлось спать; мы растянулись на ларяхъ, заснули и не просыпались до самаго солнечнаго восхода.
Море блистало, точно алмазы, погода была чудная и все на насъ скоро просохло.
Мы перешли на корму, чтобы достать себѣ чего-нибудь на завтракъ и замѣтили здѣсь, прежде всего, небольшую лампочку, тускло горѣвшую подъ колпакомъ у компаса. Томъ видимо смутился.
— Понимаете, что это значитъ? — сказалъ онъ. — Значитъ оно, что кому-нибудь надо быть тутъ на вахтѣ и править рулемъ, какъ на всякомъ кораблѣ, иначе насъ понесетъ просто по вѣтру.
— Хорошо, — отвѣтилъ я, — куда же насъ несло съ тѣхъ поръ, какъ, гмъ… такъ произошло то?..
— Мы своротили съ пути, — сказалъ онъ съ нѣкоторой тревогой, — своротили, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Вѣтеръ дуетъ теперь къ юго-востоку… а давно-ли это началось, намъ неизвѣстно.
Онъ направилъ шаръ на востокъ и сказалъ, что будетъ держаться все этого курса. Мы принялись, между тѣмъ, за закуску. Профессоръ запасся всѣмъ, что только могло потребоваться: нельзя было снарядиться лучше въ дорогу. Правда, что не было молока къ кофе, но была вода и все прочее: чугунка для топки углемъ и со всѣми къ ней принадлежностями, потомъ трубки, сигары, спички; тоже водки и вина, что было уже не про насъ; сверхъ того, множество чертежей и ландкартъ, гармоніумъ, мѣха, одѣяла и пропасть разной дряни, вродѣ стеклянныхъ бусъ и мѣдныхъ ювелирныхъ украшеній. Томъ говорилъ, что это послѣднее было вѣрнымъ знакомъ того, что профессоръ намѣревался посѣтить дикарей. Нашли мы тоже деньги. Да, профессоръ снарядился въ путь основательно…
Послѣ завтрака Томъ научилъ меня и Джима править лодкою и раздѣлилъ насъ на четырехчасовыя вахты: мы должны были чередоваться безъ пропуска. Когда онъ отстоялъ свое дежурство и я смѣнилъ его, онъ вытащилъ листокъ и перо изъ профессорскаго запаса и принялся описывать тетѣ Полли всѣ наши похожденія, помѣтивъ письмо: «Съ небосклона, близь Англіи». Докончивъ онъ сложилъ письмо, запечаталъ его большущей красной облаткой, написалъ адресъ, прибавивъ крупнымъ почеркомъ: «Отъ Тома Соуера, аэронавта», и сказалъ, что у стараго Ната Парсона душа въ пятки уйдетъ, когда на почтѣ получится такой пакетъ. Я замѣтилъ:
— Томъ Соуеръ, вѣдь это не небосклонъ, а воздушный шаръ.
— Кто же говоритъ, что небосклонъ?
— А ты написалъ въ письмѣ.
— Что же изъ этого? Развѣ оно значитъ, что я называю воздушный шаръ небосклономъ?
— Я такъ понялъ. Что же такое, собственно, небосклонъ?
Было тотчасъ замѣтно, что онъ сталъ втупикъ. Онъ видимо старался выскрести, выдавить что-нибудь изъ своихъ мозговъ, но ничего не выходило и онъ сказалъ:
— Я не знаю, да и никто не знаетъ. Это такъ себѣ, слово. Но слово очень хорошее. Немного другихъ получше его! Я даже полагаю, что и вовсе нѣтъ такихъ.
— Замололъ! — сказалъ я. — Тебя спрашиваютъ: что оно значитъ? Въ этомъ суть.
— Я тебѣ сказалъ уже, что не знаю. Слово это употребляется въ рѣчи, потому что… ну, потому что оно краситъ ее. Маншеты пришиваютъ къ рубашкѣ не за тѣмъ, чтобы человѣку было теплѣе, какъ думаешь?
— Разумѣется, не за тѣмъ.
— А все же пришиваютъ?
— Пришиваютъ.
— Ну, письмо, которое я написалъ, это рубашка, а небосклонъ — манжеты къ ней.
Я ожидалъ, что это оскорбитъ Джима; такъ оно и вышло. Онъ возразилъ:
— Не годится такъ болтать, масса Томъ, даже и грѣшно. Вы сами знаете, что письмо не рубашка и не можетъ быть на немъ никакихъ манжетъ, нѣтъ на немъ такого мѣста, гдѣ бы ихъ пришить, а если и пришьете, онѣ держаться не будутъ.
— О, замолчи ты, погоди толковать, пока не нападешь на такое, что тебѣ по уму!
— Надѣюсь, масса Томъ, что вы не хотите сказать, будто я уже ничего не смыслю въ рубашкахъ? Мало я ихъ перестиралъ у насъ дома, что-ли…
— Говорятъ тебѣ, что дѣло вовсе не въ рубашкахъ!..
— Какже такъ, масса Томъ? Не сами-ли вы сказали, что письмо…
— Да ты взбѣсить меня хочешь? Замолчи! Я употребилъ это слово какъ метафору.
Это слово пришибло насъ на минуту, потомъ Джимъ спросилъ, очень робко, потому что видѣлъ, до чего Томъ былъ сердитъ:
— Масса Томъ, а что это такое, метафора?
— Метафора… гмъ… это… такъ сказать, поясненіе. — Онъ видѣлъ, что мы все же не понимаемъ, и сталъ толковать:- Если я говорю, напримѣръ, что птицы одного пера живутъ въ одной стаѣ, это будетъ метафора, выражающая…
— Неправда это, масса Томъ. Никакъ не живутъ. Уже чего болѣе сходства по перу, какъ не у синешейки и сои, а насидитесь же вы, если захотите ждать стаю, въ которой обѣ эти птицы…
— О, избавь ты меня! Самая простая вещь не можетъ пробиться сквозь твой толстый черепъ. Не приставай ко мнѣ болѣе!
Джимъ былъ готовъ замолчать. Онъ былъ ужасно доволенъ тѣмъ, что сбилъ Тома. Лишь только Томъ заговорилъ о птицахъ, я зналъ, что ему не сдобровать, потому что Джимъ зналъ на счетъ ихъ болѣе, чѣмъ мы съ Томомъ вмѣстѣ. Видите-ли, онъ перебилъ ихъ цѣлыя сотни, а это лучшій способъ изучать птицъ. Такъ поступаютъ всѣ тѣ, которые пишутъ о птицахъ и любятъ ихъ такъ, что готовы бродить, претерпѣвая голодъ, изнемогая, перенося всякія лишенія, только бы найти птицу и убить ее. Зовутъ ихъ орнитологи, и я самъ могъ бы быть орнитологомъ, потому что люблю птицъ и всякихъ животныхъ. Я и вышелъ разъ, чтобы научиться быть имъ, и увидѣлъ птичку: сидитъ она на высохшей вѣткѣ высокаго дерева и поетъ, закинувъ головку назадъ и разинувъ ротикъ… Тутъ прежде чѣмъ я успѣлъ даже подумать, выпалилъ я, пѣніе смолкло и птичка свалилась прямехонько съ дерева, какъ подкошенная; я подбѣжалъ, поднялъ ее, она была уже мертвая, только еще тепленькая у меня на рукѣ; головка у нея перекатывалась изъ стороны въ сторону, точно на сломанной шейкѣ, а глаза застилались бѣлою пленкой и сбоку у темени виднѣлась капелька крови… Болѣе я не разсмотрѣлъ ничего, потому что слезы мнѣ помѣшали; и съ тѣхъ поръ не убивалъ я ни одного созданія, безъ того, чтобы мнѣ не стало больно при этомъ; такъ оно и продолжается.
Но этотъ «небосклонъ» не давалъ мнѣ покоя; я хотѣлъ узнать, что же это такое, и началъ снова разспрашивать. Томъ постарался объяснить мнѣ все, какъ умѣлъ. Онъ говорилъ: когда кто-нибудь произноситъ удачную рѣчь, то газеты пишутъ, что «небосклонъ звучалъ отъ народныхъ возгласовъ». «Газетчики выражаются такъ, — говорилъ Томъ, — но никто изъ нихъ не разъясняетъ, что же собственно небосклонъ, и потому надо полагать, что подъ нимъ разумѣется все, что снаружи и въ вышинѣ». Ну, это было довольно разумно и удовлетворяло меня, что я и высказалъ. Томъ былъ доволенъ этимъ и развеселился.
— Все, значитъ, улажено, — сказалъ онъ, — и стараго поминать не будемъ. Я не знаю навѣрное, что такое небосклонъ, но мы заставимъ таки его прозвучать, когда прибудемъ въ Лондонъ: не забудь этого.
Онъ растолковалъ мнѣ тоже, что «аэронавтъ» — это такой человѣкъ, который летаетъ на воздушныхъ шарахъ, и что гораздо лестнѣе прозываться «Томъ Соуеръ — аэронавтъ», чѣмъ «Томъ Соуеръ — путешественникъ», и что о немъ станутъ знать въ цѣломъ мірѣ, если мы доведемъ дѣло до конца, — словомъ, онъ гроша не далъ бы теперь за то, чтобы быть путешественникомъ.
Послѣ полудня, мы приготовили все для спуска нашего, были очень довольны, гордились тоже не мало и все смотрѣли въ подзорныя трубки, какъ Колумбъ, открывавшій Америку… Но мы не видѣли ничего, кромѣ океана. Прошелъ вечеръ и солнце закатилось, а земли все еще нѣтъ, какъ нѣтъ! Мы рѣшительно не понимали, что это могло значить, но не теряли надежды на успѣхъ и все держали къ востоку, только поднялись выше, чтобы не задѣть какъ-нибудь за колокольни или горы въ темнотѣ.
