Марк Твен - Том Соуер за границей
— Да что съ тобою? Что тебя испугало?
Джимъ едва былъ въ состояніи говорить, но промолвилъ:
— Масса Томъ, вы не шутите?.. Оно вѣрно?
— Нѣтъ, не шучу и все вѣрно!
Джимъ задрожалъ опять и проговорилъ:
— Что если Страшный Судъ настанетъ въ понедѣльникъ? Въ Англіи такъ и не будетъ Страшнаго Суда и мертвые тамъ не возстанутъ! Намъ не слѣдуетъ летѣть туда, масса Томъ. Упросите профессора повернуть назадъ; я хочу быть у себя въ день…
Въ это мгновеніе всѣ мы увидали нѣчто, вскочили съ мѣстъ, забыли все на свѣтѣ и стали смотрѣть. Томъ произнесъ:
— Это… — Онъ перевелъ духъ и договорилъ:- Это… также вѣрно, какъ живы мы… это океанъ!
Мы съ Джимомъ тоже едва смогли передохнуть. И всѣ мы стояли, окаменѣвъ, но чувствуя себя очень счастливыми, потому что никто изъ насъ не видывалъ океана и даже не ждалъ, что увидитъ. Томъ шепталъ про себя:
— Атлантическій океанъ… Атлантическій… Не величаво-ли звучитъ это!.. И это онъ… и мы смотримъ на него… мы!.. О! это слишкомъ великолѣпно… такъ, что даже не вѣрится!
Мы увидѣли тоже широкую полосу чернаго дыма; подлетѣвъ ближе, поняли, что это городъ, точно чудовище какое съ густою гривою изъ кораблей на одной сторонѣ. Стали мы разсуждать: не Нью-Іоркъ ли уже это? Но, пока мы кричали и спорили объ этомъ, городъ выскользнулъ изъ подъ насъ, не повѣдавъ своего имени, остался далеко позади, а мы сами очутились надъ океаномъ, мчась впередъ какъ циклонъ. Тутъ уже мы пришли въ себя, скажу вамъ.
Мы кинулись на корму, завопили, стали умолять профессора сжалиться надъ нами, поворотить назадъ, высадить насъ, позволить намъ воротиться къ своимъ, которые горюютъ и тревожатся о нашей участи, могутъ даже умереть, если что съ нами случится. Но онъ выхватилъ свой пистолетъ и прогналъ насъ. Мы пошли, но никому и не понять, что мы чувствовали!
Земля пропала, оставалась отъ нея одна узенькая полоска, точно змѣйка, такъ, на самомъ краю воды, а подъ нами разстилался океанъ… океанъ… океанъ на цѣлые милліоны миль! Онъ вздымался, бурлилъ, пѣнился, съ верхушекъ его волнъ срывались бѣлыя брызги и лишь кое-гдѣ виднѣлись на немъ корабли, которые шли валко, ложась то на одинъ бортъ, то на другой, зарываясь носомъ, то снова кормой; но скоро не стало и кораблей, остались мы одни съ небомъ и океаномъ… Никогда еще не видывалъ я такого простора и такой пустыни!
ГЛАВА IV
И все кругомъ становилось уединеннѣе и уединеннѣе. Надъ нами былъ громадный небесный сводъ, пустой, страшно глубокій; подъ нами — океанъ и на немъ ничего, кромѣ волнъ. Мы были окружены кольцомъ, совершенно круглымъ кольцомъ, которымъ вода и небо соединялись. Это было чудовищно-громадное кольцо и въ центрѣ его находились мы. Какъ есть въ самомъ центрѣ! Мы мчались такъ быстро, какъ степной пожаръ, но это нисколько не помогало: мы все никакъ не могли выбиться изъ центра, я не замѣчалъ, чтобы мы приблизились хотя на одинъ дюймъ ближе къ этому кольцу. Даже жутко отъ этого становилось, до того оно было странно и необъяснимо.
Вообще, окружавшее насъ грозное безмолвіе было такъ внушительно, что мы разговаривали только вполголоса и намъ становилось все тоскливѣе, все болѣе жутко, такъ что и этотъ разговоръ сталъ у насъ стихать, а потомъ и совсѣмъ прекратился. Мы сидѣли и только «мышляли», какъ выражался Джимъ, не произнося ни слова въ теченіе долгаго времени. Профессоръ не двигался съ мѣста, пока солнце не поднялось у насъ надъ головою; тогда онъ всталъ и приставилъ къ глазу родъ треугольника. Томъ сказалъ намъ, что это секстантъ, и что профессоръ опредѣляетъ по солнцу, гдѣ мы находимся! Онъ выписалъ какія-то цифры, заглянулъ въ какую-то книгу и сталъ прибавлять ходу лодкѣ. При этомъ онъ снова началъ говорить разныя несообразности; между прочимъ, сказалъ, что будетъ идти тѣмъ же ходомъ, по сту миль въ часъ, и тогда опустится, завтра же къ вечеру, въ Лондонѣ.
Мы отвѣтили, что будемъ покорнѣйше благодарны ему за это.
Онъ уже уходилъ, но при этихъ словахъ нашихъ быстро повернулся назадъ и окинулъ насъ долгимъ, зловѣщимъ взглядомъ, — самымъ лукавымъ и подозрительнымъ взглядомъ, какой я только видалъ.
— Вамъ хочется уйти отъ меня? Не пытайтесь запираться въ этомъ! — сказалъ онъ.
Мы не знали, что отвѣтить на это, поэтому сдержались и не промолвили ничего.
Онъ воротился на корму и усѣлся тамъ, но не могъ, повидимому, отвязаться отъ той же мысли, потому что, нѣтъ-нѣтъ, да и проговоритъ что-нибудь на тотъ же счетъ, стараясь вызвать насъ на отвѣтъ, но мы помалкивали.
Между тѣмъ, пустыня вокругъ насъ точно бы увеличивалась и мнѣ стало казаться, что я долѣе не вынесу. А когда начало темнѣть, то тоска моя усилилась еще болѣе. Вдругъ Томъ ущипнулъ меня и шепнулъ:
— Смотри!
Я взглянулъ на корму и вижу, что профессоръ налилъ себѣ рюмочку изъ бутылки. Не понравилось мнѣ это. Потомъ онъ выпилъ еще и скоро сталъ напѣвать. Ночь уже наступила, было очень темно и поднималась буря, а онъ все пѣлъ, да все страннѣе и страннѣе, между тѣмъ какъ громъ погромыхивалъ, а вѣтеръ свистѣлъ и вылъ въ нашихъ снастяхъ. Все это наводило ужасъ. Мракъ сгустился до того, что видѣть профессора мы уже не могли, и хотѣли бы и не слышать его, но это было невозможно. Вдругъ онъ замолкъ; такъ прошло минутъ десять и намъ стало что-то подозрительно; мы желали, чтобы онъ снова запѣлъ; мы знали бы тогда, гдѣ онъ находится. Тутъ блеснула молнія и мы могли разглядѣть, что онъ поднимается съ мѣста; но онъ былъ пьянъ, споткнулся и свалился. До насъ долетѣлъ въ темнотѣ его крикъ:
— Не зачѣмъ имъ въ Англію… Такъ! Я перемѣню направленіе… А, имъ хочется покинуть меня? Хорошо… пустъ себѣ… но сейчасъ!
Я такъ и обмеръ, когда онъ произнесъ это. Потомъ онъ снова замолчалъ, и это молчаніе длилось до того, что становилось невыносимо, и я думалъ: «неужели молніи болѣе не будетъ?» Но, вотъ, сверкнула она снова на счастье и мы увидали, что онъ ползетъ къ намъ на четверенькахъ, и всего уже въ какихъ-нибудь четырехъ шагахъ отъ насъ. И что у него за страшные глаза были. Онъ метнулся прямо къ Тому съ крикомъ: «Маршъ за бортъ!» но затѣмъ снова стало темно, хоть глазъ выколи, и я не могъ видѣть, ухватилъ-ли онъ Тома; только тотъ и не пикнулъ.
Снова наступило длинное, страшное ожиданіе, потомъ опять блеснула молнія и я увидѣлъ, какъ голова Тома мелькнула за бортомъ и исчезла. Онъ держался на веревочной лѣсенкѣ, которая свѣшивалась изъ лодки. Профессоръ проревѣлъ что-то и кинулся къ нему, но тотчасъ же снова все потемнѣло. Джимъ простоналъ: «О, бѣдняжка масса Томъ! Погибъ онъ!» и бросился къ профессору. Но профессора не было въ лодкѣ.
Вслѣдъ затѣмъ, мы услышали пару страшныхъ вскриковъ… потомъ еще одинъ, уже не такой громкій, затѣмъ, еще одинъ внизу, едва слышный, и Джимъ повторилъ:
— Бѣдняжка масса Томъ!
И снова стало все тихо; полагаю, что можно было просчитать до четырехсотъ тысячъ, прежде чѣмъ молнія сверкнула опять. Когда она освѣтила насъ снова, я увидѣлъ, что Джимъ стоитъ на колѣняхъ, положа руки на ларь, уткнувъ въ нихъ лицо, и рыдаетъ. Я не успѣлъ выглянуть за бортъ, какъ уже опять потемнѣло, чему я былъ даже радъ, потому что мнѣ не хотѣлось увидѣть… Но, при новой молніи, я насторожился таки и вижу: кто-то качается среди вѣтра на лѣсенкѣ… И это былъ Томъ!
— Лѣзь скорѣе! — крикнулъ я. — Лѣзь же, Томъ!
Голосъ его былъ такъ слабъ, а вой вѣтра такъ оглушителенъ, что я не могъ разобрать словъ, полученныхъ мной въ отвѣтъ, но я догадывался, что онъ спрашиваетъ, тутъ-ли профессоръ. Я крикнулъ опять:
— Его нѣтъ, онъ въ океанѣ! Полѣзай наверхъ! Можемъ мы тебѣ помочь?
Все это, разумѣется, въ темнотѣ, а Джимъ спрашиваетъ:
— Съ кѣмъ ты перекликаешься, Гекъ?
— Съ Томомъ перекликаюсь.
— О, Гекъ, какъ можешь ты позволять себѣ это, когда ты знаешь, что бѣдный масса Томъ… — Тутъ онъ страшно взвизгнулъ и откинулся съ годовой и руками назадъ, и завизжалъ снова, — все это потому, что насъ снова ярко освѣтило, а онъ поднялъ голову какъ разъ въ ту минуту, когда лицо Тома, бѣлое какъ снѣгъ, поднялось надъ лодкою и уставилось прямо на него. Онъ принялъ его, видите-ли, за привидѣніе.
Томъ влѣзъ къ намъ, и когда Джимъ удостовѣрился, что это дѣйствительно онъ, а не его тѣнь, то сталъ всячески ласкаться къ нему, плакать надъ нимъ, называть его разными любовными именами, — и все это до того, что казался совершенно свихнувшимся отъ радости. Я спросилъ:
— Чего же ты мѣшкалъ, Томъ? Почему не поднялся сразу?
— Я не рѣшался, Гекъ. Я зналъ, что кто-то пронесся мимо меня внизъ, но въ темнотѣ нельзя было узнать, кто именно. Могъ быть это ты, могъ быть Джимъ.
Онъ всегда былъ таковъ, нашъ Томъ Соуеръ: всегда обсуждалъ каждое дѣло. Онъ не хотѣлъ влѣзать, пока не удостовѣрился, гдѣ находится профессоръ.
Въ это время буря разыгралась во всю свою мощь; громъ страшно грохоталъ и раскатывался, молніи такъ и ослѣпляли, вѣтеръ свистѣлъ и ревѣлъ въ снастяхъ, наконецъ, полилъ и дождь. То нельзя было различить своей руки передъ собою, то можно было счесть нити на сукнѣ своего рукава и видѣть, сквозь завѣсу дождя, необъятный просторъ, по которому ходили, сталкиваясь и бушуя, валы. Такая буря очень красива, но только не для тѣхъ, кто находится въ пространствѣ и затерянъ тамъ, и промокъ, и одинокъ, и только что схоронилъ одного изъ своихъ.
