Марк Твен - Том Соуер за границей
Но Томъ вспылилъ и обозвалъ насъ съ Джимомъ неучами и пустыми трещотками; потомъ сталъ разъяснять:
— Представьте себѣ, что передъ вами бурый теленокъ и бурая большая собака, которыхъ хочетъ нарисовать живописецъ. Что главное требуется отъ него? Онъ долженъ нарисовать обоихъ такъ, чтобы вы могли различить ихъ съ перваго взгляда, не такъ-ли? Это само собой разумѣется. Ну, что же слѣдуетъ ему, по вашему, нарисовать обоихъ животныхъ бурыми? Понятно, что нѣтъ. Онъ окраситъ одного изъ нихъ синимъ, такъ что вамъ уже нельзя спутать. Тоже самое и съ ландкартами: именно потому и окрашиваютъ каждый штать особою краскою. Это не для того, чтобы васъ вводить въ обманъ, а, напротивъ, чтобы предохранить отъ ошибки.
Но я не убѣдился такими доводами, да и Джимъ тоже. Онъ покачалъ головой и сказалъ:
— О, масса Томъ, если бы вы знали, что за шуты эти живописцы, вы поняли бы, что ихъ не годится приводить въ примѣръ. Я вамъ кое-что разскажу и вы сами увидите. Засталъ я это одного… на-дняхъ, на задворкахъ у стараго Ганка Уильсона. Подошелъ я поближе посмотрѣть, что онъ дѣлаетъ. Вижу, рисуетъ онъ ту старую пѣгую корову съ поломанными рогами… вы знаете, о какой я говорю. Я спросилъ, къ чему это онъ вздумалъ ее рисовать? А онъ отвѣчаетъ, что когда нарисуетъ, то дадутъ ему за эту картинку сто долларовъ. Но, масса Томъ, вѣдь самую корову-то можно купитъ всего за пятнадцать! Я ему такъ и сказалъ. Что же, повѣрите или нѣтъ, но онъ только головою тряхнулъ и продолжалъ рисовать. Вы не знаете ничего, масса Томъ!
Томъ вышелъ изъ себя; я замѣчаю, что такъ бываетъ всегда съ людьми, которыхъ припрутъ къ стѣнѣ доказательствами. Онъ сказалъ, чтобы мы прикусили языкъ и не шевелили бы болѣе мусора въ своихъ башкахъ: можетъ быть, онъ выстоится, изъ него выпечется что-нибудь и мы станемъ толковѣе. Въ это время, онъ примѣтилъ внизу башенные часы, навелъ на нихъ подзорную трубу, потомъ взглянулъ на свою серебряную рѣпу, опять на тѣ, часы, опять на свою рѣпу, и проговорилъ:
— Забавно… тѣ часы почти на часъ впередъ.
Онъ спряталъ свою рѣпу, но завидѣлъ другіе башенные часы, разглядѣлъ ихъ въ трубу… Они шли тоже на часъ впередъ. Это его удивило.
— Очень любопытная штука! — произнесъ онъ. — Я не понимаю ея.
Онъ взялся за подзорную трубу, отыскалъ еще одни часы и убѣдился, что они шли тоже на часъ впередъ. Тутъ онъ выпучилъ глаза, перевелъ духъ съ трудомъ и сказалъ:
— Велик…кій Скотъ! Это долгота!
Я спросилъ, порядочно испугавшись:
— Что тамъ случилось или случится еще?
— А случилось то, что пузырь-то этотъ нашъ промахнулъ уже черезъ Иллинойсъ, и черезъ Индіану, и черезъ Огайо, и мы теперь надъ восточною оконечностью Пенсильваніи… надъ Нью-Іоркомъ, что-ли, или около того.
— Томъ Соуеръ, ты это не взаправду?
— Совершенно взаправду; это такъ, ручаюсь головой! Мы уже на пятнадцать градусовъ долготы отъ Сентъ-Льюиса, изъ котораго отправились вчера послѣ полудня, и тѣ часы показываютъ вѣрно. Мы пролетѣли, безъ малаго, восемьсотъ миль.
Я ничему этому не повѣрилъ, а все-таки у меня морозъ такъ и пробѣжалъ по спинѣ. Я зналъ, по опыту, что и для плота, идущаго внизъ по теченію Миссисипи, потребуется на такой путь не многимъ менѣе двухъ недѣль.
Джимъ что-то обдумывалъ про себя и скоро спросилъ:
— Масса Томъ, вы говорите, что тѣ часы вѣрны?
— Да, они вѣрны.
— А ваши карманные тоже?
— Они вѣрны для Сентъ-Лыоиса, но для здѣшнихъ мѣстъ отстаютъ на часъ.
— Масса Томъ, вы не желаете, однако, сказать, что время не вездѣ одинаково?
— Да, оно не вездѣ одинаковое, и даже весьма.
Джинмъ совсѣмъ огорчился и возразилъ:
— Очень больно слушать мнѣ, масса Томъ, что вы такое толкуете. Просто стыдно даже становится при такихъ вашихъ рѣчахъ, когда подумаешь, такъ-ли вы были воспитаны. Да, сэръ, у вашей тети Полли сердце разорвалось бы, слушая васъ!
Томъ остолбенѣлъ. Онъ оглядывалъ Джима, теряясь въ догадкахъ, но не говорилъ ничего, Джимъ продолжалъ:
— Масса Томъ, кто создалъ тѣхъ людей, что въ Сентъ-Льюисѣ? Создалъ ихъ Господь Богъ. Кто создалъ тѣхъ, что тугъ живутъ? Все Онъ же. Стало быть, всѣ равно Его дѣти. Неужели же Онъ будетъ дѣлать различіе между ними?
— Различіе!.. Не видывалъ я еще такого олуха. Никакихъ различій тутъ нѣтъ. Вотъ, тебя и многихъ другихъ дѣтей Своихъ Господь сотворилъ черными, другихъ бѣлыми. Что ты скажешь на это?
Джимъ понялъ, куда онъ мѣтилъ, и былъ ошеломленъ; онъ не зналъ, что возразить. Томъ продолжалъ:
— Господь проводитъ различія, когда это требуется; но тутъ дѣло не въ различіи, налагаемомъ Имъ, а въ томъ, которое установлено человѣкомъ. Господь создалъ день, Онъ создалъ и ночь, но не Онъ раздѣлилъ сутки на часы, не Онъ распредѣлилъ ихъ на землѣ: это сдѣлали уже люди.
— Такъ это, масса Томъ? Это люди сдѣлали?
— Да, они.
— А кто имъ велѣлъ?
— Никто. Ни у кого не спрашивались.
Джимъ задумался на минуту, потомъ сказалъ:
— Ну, этого мнѣ не понять! Я ни за что бы не рѣшился. Но иные ничего не боятся. Ломятъ себѣ впередъ, что тамъ ни случись!.. И такъ, масса Томъ, вездѣ разница на часъ?
— На часъ? Нѣтъ! Только на четыре минуты для каждаго градуса долготы. Для пятнадцати градусовъ — часъ, для тридцати — два часа и такъ далѣе. Когда въ Англіи, во вторникъ, часъ пополуночи, въ Нью-Іоркѣ еще восемь часовъ вечера въ понедѣльникъ.
Джимъ отодвинулся слегка на ларѣ и было замѣтно, что онъ оскорбленъ. Онъ трясъ головою и бормоталъ что-то, но я подсѣлъ бъ нему, похлопалъ его по-ногѣ, постарался всячески его пріободрить, такъ что онъ успокоился немного и могъ сказать:
— Масса Томъ, говорить подобныя вещи… вторникъ въ одномъ мѣстѣ, понедѣльникъ въ другомъ, и все это въ одинъ и тотъ же день! Гекъ, намъ-то не пригоже шутить… на той выси, гдѣ мы теперь находимся. Два дня въ одинъ день! Какъ вы всадите два дня въ одинъ? Развѣ можно всунуть два часа въ одинъ часъ? Можете? Можете двухъ негровъ запихать въ шкуру одного негра? Можете? Иди два боченка водки влить въ одинъ боченокъ? Можете?.. Нѣтъ, сэръ, боченокъ-то лопнетъ. Да хотя бы вы и смогли, я все же не повѣрю. Ты подумай, Гекъ: положимъ, во вторникъ-то именно Новый годъ. Что же, станутъ меня увѣрять, что въ одномъ мѣстѣ этотъ годъ, а въ другомъ — другой, и все это въ одну и ту же минуту! Это самый отчаянный вздоръ… и я не могу его вынести, не могу слушать этого! — И тутъ онъ началъ дрожать и поблѣднѣлъ, сѣрымъ сталъ. Томъ спросилъ его:
— Да что съ тобою? Что тебя испугало?
Джимъ едва былъ въ состояніи говорить, но промолвилъ:
— Масса Томъ, вы не шутите?.. Оно вѣрно?
— Нѣтъ, не шучу и все вѣрно!
Джимъ задрожалъ опять и проговорилъ:
— Что если Страшный Судъ настанетъ въ понедѣльникъ? Въ Англіи такъ и не будетъ Страшнаго Суда и мертвые тамъ не возстанутъ! Намъ не слѣдуетъ летѣть туда, масса Томъ. Упросите профессора повернуть назадъ; я хочу быть у себя въ день…
Въ это мгновеніе всѣ мы увидали нѣчто, вскочили съ мѣстъ, забыли все на свѣтѣ и стали смотрѣть. Томъ произнесъ:
— Это… — Онъ перевелъ духъ и договорилъ:- Это… также вѣрно, какъ живы мы… это океанъ!
Мы съ Джимомъ тоже едва смогли передохнуть. И всѣ мы стояли, окаменѣвъ, но чувствуя себя очень счастливыми, потому что никто изъ насъ не видывалъ океана и даже не ждалъ, что увидитъ. Томъ шепталъ про себя:
— Атлантическій океанъ… Атлантическій… Не величаво-ли звучитъ это!.. И это онъ… и мы смотримъ на него… мы!.. О! это слишкомъ великолѣпно… такъ, что даже не вѣрится!
Мы увидѣли тоже широкую полосу чернаго дыма; подлетѣвъ ближе, поняли, что это городъ, точно чудовище какое съ густою гривою изъ кораблей на одной сторонѣ. Стали мы разсуждать: не Нью-Іоркъ ли уже это? Но, пока мы кричали и спорили объ этомъ, городъ выскользнулъ изъ подъ насъ, не повѣдавъ своего имени, остался далеко позади, а мы сами очутились надъ океаномъ, мчась впередъ какъ циклонъ. Тутъ уже мы пришли въ себя, скажу вамъ.
Мы кинулись на корму, завопили, стали умолять профессора сжалиться надъ нами, поворотить назадъ, высадить насъ, позволить намъ воротиться къ своимъ, которые горюютъ и тревожатся о нашей участи, могутъ даже умереть, если что съ нами случится. Но онъ выхватилъ свой пистолетъ и прогналъ насъ. Мы пошли, но никому и не понять, что мы чувствовали!
Земля пропала, оставалась отъ нея одна узенькая полоска, точно змѣйка, такъ, на самомъ краю воды, а подъ нами разстилался океанъ… океанъ… океанъ на цѣлые милліоны миль! Онъ вздымался, бурлилъ, пѣнился, съ верхушекъ его волнъ срывались бѣлыя брызги и лишь кое-гдѣ виднѣлись на немъ корабли, которые шли валко, ложась то на одинъ бортъ, то на другой, зарываясь носомъ, то снова кормой; но скоро не стало и кораблей, остались мы одни съ небомъ и океаномъ… Никогда еще не видывалъ я такого простора и такой пустыни!
ГЛАВА IV
И все кругомъ становилось уединеннѣе и уединеннѣе. Надъ нами былъ громадный небесный сводъ, пустой, страшно глубокій; подъ нами — океанъ и на немъ ничего, кромѣ волнъ. Мы были окружены кольцомъ, совершенно круглымъ кольцомъ, которымъ вода и небо соединялись. Это было чудовищно-громадное кольцо и въ центрѣ его находились мы. Какъ есть въ самомъ центрѣ! Мы мчались такъ быстро, какъ степной пожаръ, но это нисколько не помогало: мы все никакъ не могли выбиться изъ центра, я не замѣчалъ, чтобы мы приблизились хотя на одинъ дюймъ ближе къ этому кольцу. Даже жутко отъ этого становилось, до того оно было странно и необъяснимо.
