Мартти Ларни - Хоровод нищих
Йере, громко зевнув, прервал Ахопалтио:
– Но недавно ты говорил о какой-то песне? Массивное тело Ахопалтио начало равномерно дрожать.
– И о ней я буду говорить еще долго, – раздраженно воскликнул он. – Однако каждое логическое высказывание требует вступления. То, что я только что сказал, это лишь краткий пролог болезней души. Ранней весной я слушал уличного певца, ворковавшего словно ангел:
О, где ты, цветок Юга, И твои вишенки-губы?
Дал певцу пять марок, что, по-моему, настоящий княжеский подарок, если сравнивать с оплатой научных работ. Спустя две минуты я встретил в воротах маленькую девочку, которая пообещала пропеть эту песню за пятьдесят пенни. Я положил ей в маленькую и чрезвычайно грязную ручонку одну марку, и тут же из-за редких молочных зубов послышался этот модный шлягер:
О, где ты, цветок Юга…
Песня уже не звучала красиво, так как у девчонки был насморк и она вынуждена была постоянно вытирать нос рукавом. Я быстро вошел в лифт, где правила жизни в доме рекомендуют поддерживать тишину. Какой-то мальчишка-посыльный, пользоваться лифтом которому запрещено, проник в кабину вместе со мной и нахально замурлыкал:
О, где ты-ы, цвето-ок Юга-а…
Я взбесился, ибо всегда был подвержен аллергии внешних раздражителей. Предел моей терпимости кончился, и я быстро влетел в свою квартиру. Включил радио, и та же проклятая мелодия снова вывела меня из равновесия. В состоянии внезапного возбуждения схватил радиоприемник, выбросил его в окно, и он упал на голову какого-то начинающего исполнителя шлягеров. Меня привлекли к суду, где я узнал, что весь город оказался во власти группового психоза. Дали мне шестьдесят суток тюрьмы: не такое уж легкое наказание для ученых, ибо их жизнь вообще непродолжительна. Когда огласили приговор, председатель суда посмотрел в окно и тихонько запел: «О, где ты, цветок Юга…» Я немедленно зажал уши руками, и за это мне добавили еще десять суток. Якобы за неуважение к суду.
Отправили меня в тюрьму, где я сел лишь на воду да на хлеб. Был рад тому, что наконец-то больше не услышу эту чертову песню, которая снимала с моей души стружку за стружкой. Однако радость моя оказалась преждевременной, ибо все охранники и заключенные хором пели: «О, где ты…» Тогда я зубами оторвал несколько небольших тряпочек от матраца и заткнул ими уши. Потом я был вынужден заплатить шестьдесят марок штрафа за порчу государственного имущества. Шлягерная эпидемия решительно повлияла на мое физическое состояние. У меня поднялась температура, и четыре дня я провалялся в тюремном госпитале. Когда я наконец вернулся домой, то тут же заказал вот такие наушники-подушечки и теперь уже четыре недели абсолютно ничего не слышу. Несколько дней назад я устал от глухоты. Снял здесь, в Денатуратной, в спокойном Аспирине, меблированную комнату. «Место здесь тихое, нет ни детей,, ни собак, и кровать не скрипит», – сказала хозяйка. Сегодня вечером решил устроить ушам летний отпуск, снял подушечки, вытащил вату и прислушался. Прошло точно одиннадцать минут, и с танцплощадки Долины любви донеслась песня, раздирающая мою душу, та чертова – ты знаешь – та адова сексуально раздражающая дьявольская месса: «О, где-е ты-ы, цветок Юга-а…» Я утратил самообладание. Пошел и смазал хозяйке по уху, затем разбил ее радиоприемник, выпил глоток снадобья для полоскания рта, оборвал качели в саду и сбежал. И вот уже более пяти часов сижу здесь, рядом со свалкой, успокаивая душу и ожидая окончания танцев. Жизнь сущий ад, согласись, что это так.
Ахопалтио бросил на Йере умоляющий взгляд и продолжил:
– Люди больны. Тех же, кто сосредоточился на своем внутреннем мире, убивают саксофонами. Послушай, Йере, ты веришь, что в провинции найдется какое-нибудь спокойное место, где нет необходимости затыкать уши?
Йере с мрачным видом покачал головой.
– Не верю. Сейчас эта песня только начинает прокручиваться в провинции.
Ахопалтио вздохнул.
– Это точно. Сначала в городе, а потом в сельской местности.
– Самым лучшим в модном шлягере является то, что он в моде только краткое время, – попытался его успокоить Йере.
– Для убийства человека много времени не требуется, – подавленно ответил философ. – Особенно если радио делает для этого все возможное. Ты не согласен, что радио следовало бы уничтожить?
– Нет.
– Но ведь радио конкурирует с газетами. Йере беззаботно помахал рукой.
– Радио никогда не сможет составить конкуренцию газете, поскольку его нельзя свернуть в трубочку и убивать ею мух.
– Это правда, – вздохнул Ахопалтио. – Ничто, кроме смирения, не поможет. Что сказал бы Юнг, если б жил в Финляндии?
Философ принялся заталкивать вату в свои уши, но перед тем, как закрыть их защитными наушниками, произнес:
– Заходи как-нибудь ко мне. Я живу в доме Кейнянов. Ну так. Прощайте, звуки. Отправляюсь возмещать своей хозяйке стоимость радиоприемника, садовых качелей и оплеухи, если она еще не вызвала полицию…
Ахопалтио снова превратился в глухонемого. Последовав примеру Йере, он поднялся на ноги. Безмолвно двинулись они по направлению к Денатуратной, а навстречу им шли беззаботные молодые люди, для которых не существовало никаких помех, равно и наушников. Йере написал на куске бумаги два слова и протянул их Ахопалтио: «Праздник кончился».
Глухой по милости своего мрачного мировоззрения наконец-то радостно улыбнулся и рукой показал на восток, где уже занималось воскресное утро. На перекрестке дороги, ведущей в Гармонику, они попрощались и молча расстались. Йере секунду постоял, глядя вослед Ахопалтио. Он не осмелился вынести приговор душевному состоянию своего друга, решив оставить все, как есть. Вместо этого он как бы мимоходом вспомнил о нейти Кейнянен и спокойно констатировал, что опыт подобен бестселлеру, поскольку его постоянно приобретают.
Какое-то мгновение, перед тем как войти в дом, Йере постоял на крыльце Гармоники. Только после того, как петух Дальманов – кооперативные часы всех бедняков Денатуратной – прокукарекал о начале дня, он вошел внутрь. Отец и Импи-Лена находились в глубоком неведении. Йере открыл окно, уменьшив тем самым недостаток кислорода в комнате. Затем он приблизился к оконному проему и улегся полураздетым на свою раскладушку. Мысли его на мгновение перенеслись в альков, откуда раздавалось равномерное мурлыканье Импи-Лены. У другой стены комнаты с достоинством похрапывал его отец. Йере с некоторой грустью вспомнил времена, когда у него была своя спальня и храп, доносившийся из помещения для прислуги, становился предметом обсуждения на семейных советах. Сейчас же все они спали в одной комнате. Такова жизнь. Течет тихо и уравновешенно, не причиняя никому помех. Многие мерзнут, но лишь редкие особи превращаются в льдышки.
Глава вторая,
в которой Еремиас отправляется на заработки, а Йере следует по трудной стезе Жан Жака Руссо
Мир в семье Суомалайненов дал опасную трещину. Власть, сосредоточившись в руках экономки, лишила права голоса отца и сына. Они наконец осознали, что им надо начать зарабатывать на собственное пропитание. Как неоднократно говорила Импи-Лена, надо заниматься «честной работой». Жизнь человека – это своего рода война. Но все же лучше сражаться на войне, чем быть под ее сапогом, подумали отец и сын и бросились со всех ног искать работу, которая приносила бы доход. Однако результат оказался скуден, как и поле деятельности бизнесменов, снедаемых кризисом. Безработных оказалось куда больше, чем рабочих мест. На принудительных аукционах стучали молотки, а на собраниях деловых людей, оказавшихся в кризисном положении, хлопали бутылки шампанского. Журналы и еженедельные издания снижали гонорары, мода укорачивала подолы женских юбок. А отец и сын Суомалайнены пустились на поиски работы.
В Денатуратной с самого утра звучала мандолина Малышки Лехтинена. Музыкант последний день находился в отпуске на гражданке. Завтра он снова станет собственностью волостного приюта.
– Закрой окно! – брюзгливо произнес Еремиас, обращаясь к сыну. – Я сыт по горло этим звоном.
– Завтра он кончится, – ответил Йере и выполнил просьбу отца.
– Вы отправляться не собираетесь? – спросила Импи-Лена.
– Куда? – поинтересовался Еремиас.
– Искать работу.
– Не трудись.
– Хорошо. Тогда я ухожу. Я не замужем, и от меня нельзя требовать помощи вам на пропитание.
– Какого черта?
– Я покидаю вас. Хоть в собственном дерьме тоните!
– Бог мой! – воскликнул Еремиас, и зеркальная поверхность его лысины покраснела. – Я не выношу неаристократических речей.
– Я тоже, – энергично добавил Йере. – Мне кажется, Импи-Лена ведет себя, как уличная девка, но в ее поведении отсутствует профессиональная честность такой женщины.
– Ба, бедный дитенок заговорил, как настоящий мужик, – язвительно парировала его выпад Импи-Лена. – Хорошо тебе жуировать на мои деньги.
