Три брата-акробата - Эдуард Филиппович Медведкин
— Любезный, — говорю мяснику. — Организуй килограммчик. Конечно, из костей. Мой Полкан обожает кости. А я обожаю Полкана. Мы будем вместе с ним закапывать их в песочек.
Мясник оторопело взвешивает филе без единой косточки.
Лечу в домоуправление. Ежедневно я умолял сделать ремонт. Теперь держись!
— Знаете, — потягиваясь, рассказываю домоуправу. — Просто чудесно. Просыпаешься: штукатурка падает, как шрапнель, пыль, как пороховой дым. Представляешь себя на поле брани. Бородино. Редут. Французы тут как тут. Мечтаешь. И кирпич — бац по голове.
— Митя, Федя, Ваня, — шепчет побледнев домоуправ. — Мигом на хватеру гражданина. Плачу сверхурочные.
В цветочном магазине я обнаглел.
— Хризантемы, глицинии, ландыши — какая бяка. Я хочу подарить невесте букет верблюжьих колючек и репейника. — И вышел с пышным кустом белых роз.
До парикмахерской я добрался усталым от собственного величия и могущества. Поглаживая свою гордость — густые кудрявые волосы, коротко бросил:
— Брить не надо. Голову под нулевку, — и блаженно закрыл глаза.
Когда я открыл их, в зеркале передо мной сидел щетинистый лысый субъект с перепуганным птичьим лицом.
Как выяснилось, парикмахер еще не усвоил правил бытового обслуживания.
ОПЯТЬ УШЕЛ
Потапов громыхнул щеколдой и вышел на улицу. До открытия кассы оставалось еще полчаса, и он неторопливо побрел мимо зеленых палисадников. Все вокруг было знакомо, каждодневно. И медленно плыли, цепляясь друг за дружку, привычные думы.
Основных мыслей у Потапова было пять. Он их знал наизусть, но от этого они ему не были противны. О поселке (ладный, лес, речка, божье место!), о дочери (в Москву забралась, зачем?), о хозяйстве, о работе, о своей жизни (совсем неплохая, многим завидная).
Над ухом настырно зажужжало:
— Ты бы пропесочил председателя. Пусть засыплет или понасосит лужу.
— Где нам! — страдальчески морщась, двумя руками отпихивал комариную стаю сотрудник районной газеты Валера. — Вы бы, дядя Петя, сами написали. Как голос масс.
— А что, — сказал Потапов, — можно. Это была новая мысль, хотя и не основная. А нового он не чурался.
Потапов за пятнадцать минут до отправления поезда продал десяток билетов и закрыл окошечко. Станция небольшая, тупиковая, всего два пассажирских в сутки. Теперь свободен до 17.00, когда пойдет рабочий состав.
Он пошутил с уборщицей Феней, помог кладовщику, покрутился возле разгружавшегося товарняка и заглянул к свату, жившему неподалеку. Там и пообедал.
Пропустили по стопарику, съели две жирные селедки баночного посола (у них в Москве очередь, у нас сколь хочешь), умяли миску вареной картошки с мясом, запили чайком. После еды чуток подремали.
Вернулся домой к шести. В комнатах было пустынно — старуха загостилась в городе.
Потапов почистил хлев, насыпал свежего зерна курам, поднял две бадьи воды из колодца — долил в бочки, прибил отскочившую планку.
Он вспомнил разговор с Валерой и почувствовал ответственность.
— И впрямь из лужи малярия пойдет или какая другая болезня. Ишь, комарник развели!
Он достал чистую тетрадь. Сел за стол. Почеркал, почеркал: в голове всего много — а в тетради одни клетки.
Потапов свернул козью ножку. Задымил. Задумался. И придумал хитрость.
Он залез на стул и сгреб со шкафа пыльную груду газет и журналов — все больше дочка баловалась. Читал истово, внимательно. Искал всякие критические реплики, материалы «Под острым углом», фельетоны. Полюбившиеся фразы, умные словечки выписывал на отдельный листок.
Работа увлекла его. В муках рождалось прекрасное детище. Он разбавлял газетные строчки своими редкими словами, ловко подставлял в чужие гладкие абзацы предложения о комарах и луже. А концовку о том, куда смотрит райисполком и сколько он не туда будет смотреть, — переписал целиком, решив, что эта штука обязательная, коль повторяется везде.
Немного задержался на заголовке «Лужа и Пчелкин» (Пчелкин — фамилия председателя колхоза) «Пчелкин в луже», «Комар и Пчелкин». Остановился на «Комар, лужа и Пчелкин».
Потянулись будни. Потапов словно забыл о своем произведении. Продавал билеты, хлопотал по хозяйству. Навещал свата.
Но потихоньку его стало одолевать смутное любопытство. Он уже с особым ощущением листал газету и с некоторым разочарованием откладывал в сторону. «Не время, — рассуждал он. — Пока обсудят. А может, приедут, глянут».
Но, примерно, через месяц странная лихорадка охватила его. Потапов уже не ждал газету дома, а бежал на почту. Он обшаривал глазами, сердце замирало, наткнувшись: «Пчелы в мае», «Комары острова Суматра» — и стремительно падало — не то.
Он стал нервным. Ни с того ни с сего поругался с начальником, чего не случалось много лет. И то обида брала его, то казалось — письмо затерялось. Спал плохо, по ночам иногда вставал, находил черновичок — и вновь вспыхивал огонек — красиво писано!
Кончилось лето. Застучали осенние дожди. На душе у Потапова было тяжело, муторно.
И вдруг… Буквы прыгали, далекие, незнакомые. И подпись внешним видом казенная, только на слух собственная. Но все на месте: и комары, и лужа, и Пчелкин.
Он шептал, повторял статью, аккуратно складывал листы и тут же разворачивал, осторожно разглаживая изгибы.
На станции его поздравляли. Колхозники хвалили. А председатель при встрече укоризненно сказал: «Что ж ты, Петр Иванович. Я, что ли, лужу напустил? Кто ж виноват, что река в половодье овраг затопила?»
Потапов ходил именинником. Немного даже очумелый от всенародного признания.
Но постепенно наваливалась страшная пустота. Исчезло ожидание. А все, что было до него, казалось тусклым, незначительным. «Экая глухань, — тосковал он. — Экая скучища. Никаких событий! В этой реке то и хорошего, что утопиться».
Выручил сосед Кузьма: «Кому рассказать — не поверят, — поделился он, гостеприимно распечатывая бутыль самогона. — Кабан-то мой, Борька, вернулся! Неделю как убег, шастал по лесу, а вчера воротился. А с ним заяц-русак и вот эта здоровая такая корова с рогами, которых из заповедника выпустили, — лось. Чего с ними делать? Выгнать? А может, тут тайна научная? Как они за Борькой увязались? Что ли, он им знак подал? Хрюкнул по-особому?»
Хотя после самогона в голове шумело, Потапов не стал откладывать дела в долгий ящик. На стол со шкафа спустились порыжевшие кипы, зашуршали страницы.
На сей раз он тщательно изучал рубрики «Удивительное рядом», «В мире интересного», «Хотите верьте», «Обо всем понемногу». Вояж кабана в лес и чудесное возвращение славно укладывались в заметочку «Блудный сын». Наутро Потапов сфотографировал беглеца с товарищами, и через день два пакета отправились в путь-дорожку: один в областной город, другой в столицу.
Опять жизнь стала многозначительной, глубокой. Сидел ли он в кассе, доил ли козу, спорил со старухой, — это был не просто Потапов, а Потапов, ОЖИДАЮЩИЙ ИЗВЕСТИЙ.
Он снова и снова бегал на почту,
