Три брата-акробата - Эдуард Филиппович Медведкин
В субботу, как обычно, писатели встретились в уединенном кафе. В ожидании обеда обменялись папками с уловом свежих пятидесятикопеечных сюжетов.
На них было смешно и грустно смотреть.
ДЕМОНСТРАЦИИ
Свое рождение я непроизвольно продемонстрировал отчаянным криком.
В дошкольном возрасте я разбирал игрушки на винтики, демонстрируя любознательность. Прыгал с кровати на диван, демонстрируя подвижность. Произносил непонятные иностранные слова, демонстрируя ранние способности.
Мое поведение вызывало умиление. И от бессознательных демонстраций я перешел к сознательным.
В школе я чинно сидел за партой, демонстрируя усердие, передвигался мелкими шажками, демонстрируя послушание, заучивал нудные стишки, демонстрируя прилежание.
В высшее учебное заведение я поступил, демонстрируя желание образования.
Я посещал субботники — демонстрируя сознательность, не пропускал лекции — демонстрируя старательность, хорошо сдавал сессии — демонстрируя жажду знаний.
Демонстрируя любовь, я женился на знакомой девушке. Демонстрируя терпимость, целовал тещу. Демонстрируя домовитость, покупал мебель.
В проектном институте я, не разгибаясь, чертил что попало, демонстрируя работоспособность. Листал справочники, демонстрируя деловитость, ходил на рыбалку, демонстрируя общность интересов с подчиненными, угощал в ресторане начальство, демонстрируя широту натуры, задерживался допоздна в кабинете, демонстрируя трудовую вахту.
Дома меня боготворили. В обществе я слыл совершенно очаровательным. В институте — абсолютно незаменимым.
Но однажды я заболел. Попал в больницу. Перепугался. Задумался.
Думал о многом. Что помираю. Что по-настоящему не жил. Что проку от меня людям не было. И даже о работе.
И нечаянно придумал. Придумал одну штуку. Она сделает проектируемое сооружение дешевле и удобней.
От радости я выздоровел. Побежал на работу. С жаром объяснил. Мне в ответ: «Лишнее. Проект утвержден. Смета согласована. Премия на подходе».
Я возмутился.
Я ставил вопрос на техсоветах. Собирал комиссии. Добивался в главке. Писал в министерство. Впервые я беспокоился о деле. Доказывал. Боролся. Мне изменяла выдержка. Я обзывал коллег — технократами, руководство — бюрократами, всех вместе — казнокрадами. Я признался семье, что не терплю тещу, разлюбил жену, презираю трельяжи. Я не заботился о внешних приличиях, перестал посещать рыбалку, не сиживал в ресторанах.
Вечерами я корпел над расчетами, ночью над чертежами. И кое-чего добился!
Зато начало пошаливать сердце.
Сдали нервы.
Дома меня не выносили. В обществе считали несносным. В институте прослыл склочным.
Мое поведение вызывало всеобщее возмущение. Знакомые били тревогу. Ко мне посылались целые делегации. Шли друзья, родственники, сослуживцы. Они взывали к моей совести, напоминали о блестящем прошлом. «Не губи себя, одумайся, — заклинали они. — Вернись к порядочной жизни. Кончай демонстрации!»
БУРБУДЮК
— Давай Новый год встретим у Фигляровых, — предложил я жене. — Григорий еще летом прожужжал уши. Вчера звонил ему: молчит — чувствую не хочет навязываться, но ждет.
С Фигляровым я когда-то учился в институте. Виделись мы редко. Но относились друг к другу с симпатией.
По дороге на дачу, а приглашал он именно на дачу, я рассказывал.
— Жаль, что вы мало знакомы. Обворожительная пара. Все не так, как у других. Неординарно! Свежо! Гришка студентом зимой и летом ходил в полосатых панталонах и импортных шиповках на босу ногу. На шее носил камень-талисман с дыркой. Конспекты писал гусиным пером, и не в тетради, а на полях журнала «Амбарный вредитель». «Надо утвердить себя как личность! — как-то признался он мне. — Тяжко, но надо».
Мы зубрили английский — он слово «чемодан» на 130 языках. Мы коллекционировали марки — он фотографии крокодилов. Дома завел зверинец. У него живут очаровательный козлик, чижик, собачка. Чижик привязан за лапку в коридоре, собачка висит в клетке над окном, козлик или гуляет или дрыхнет на двуспальной кровати. Сами же они спят на полу между фикусами под аккомпанемент записанного на пленку рыканья льва.
Расплатившись с таксистом, по глубокому нетронутому снегу пошли к даче. Она стояла безжизненная, заколоченная. Мы обошли ее со всех сторон. Для верности постучали в окна. Придирчиво осмотрели каждую щель, подозревая подземный ход. А вокруг — ни души. Только вдали сосны, как декорация к опере.
— Ничего, придут, — бодрясь, успокаивал я. — Он и на работу вечно опаздывает. Зато вместо «здрасте» трется с каждым щека о щеку, обожает свиные сардельки в яблочном повидле и держит в бороде гнездо канарейки.
Однако жена, вначале заинтригованная, постепенно мрачнела. Сумерки сгущались. Темнело. Лес, насупившись, подбежал к ограде. Вконец расстроенные, мы опять обошли дачу со всех сторон. Опять стучали в окна, смотрели в щели. И по собственным следам, вздрагивая от шорохов, двинулись обратно.
Новогодний час мы встретили на завьюженном шоссе, ведущем в город.
На следующий день я не выдержал и отправился к Фигляровым на квартиру. Дверь отворил вымуштрованный постаревший козел.
Здесь как будто ничего не изменилось. Но все почему-то казалось менее приятным. В комнатах пахло козлятиной, пудель в клетке почему-то выглядел уснувшим навеки, а когда, чтобы повесить пальто в холодильник, (так полагалось в этом доме) пришлось прыгать через диван и ползти, — мне тут определенно не понравилось.
Самого хозяина я нашел под сенью фикусов в гостиной. Фигляров лежал на полу в белесоватой луже. Грудь его судорожно вздымалась. Рядом стояли молочные бутылки.
Выслушав меня и отдышавшись, он гордо пояснил:
— Ртом каждый дурак может. Я ем носом. Только носом. Вот выпил пол-литра кефира.
Что касается вчерашнего, то твои претензии необоснованны. Я действительно приглашал тебя. И точно — на Новый год. И правильно — на дачу. Но я думал — всем известно, что я отмечаю Новый год по календарю древних бурбудюков — 21 августа.
ЖЕРТВА
«Любимый город может спать спокойно и видеть сны». А я в столицу. Решено. Пора двигать науку. Вчера по телефону подтвердили: Ждут. Квартира. Лаборатория. Тема. Диссертация. Блеск!
Здесь возражать не станут. Основное условие: подобрать замену — я выполнил. Несколько лет выбирал. Год втайне подготавливал. Уверен — заместитель на высоте.
Итак, последняя формальность. Я достаю из ящика стола давно заготовленное заявление на увольнение. Бегло просматриваю. Ставлю дату. Прощальным взглядом окидываю кабинет. И тут в груде свежей корреспонденции натыкаюсь на конверт с удивительно знакомым почерком. Кручу, верчу. Моя фамилия. Обратного адреса нет. Странно.
Распечатываю.
«Дорогой Павел, наверное, мое письмо для тебя откровение. Но надо объясниться. Мы уже взрослые. Ты всегда был всеобщим
