Николай Лейкин - Наши за границей

— Не могу-же я не сходить въ дамскую уборную, ежели я шесть-семь часовъ не выходя изъ вагона сидѣла, — оправдывалась жена.

— А не можешь, такъ не ѣзди заграницу. Нѣмки-же могутъ. Отчего-же онѣ могутъ? Или у нихъ натура другая.

— Конечно-же, должно быть, другая. Онѣ къ здѣшнимъ порядкамъ привычны, а я не привычна.

— И ты заграницу выѣхала, такъ должна привыкать. А то извольте видѣть: надо въ буфетъ ѣсть идти, а она: «я въ дамскую уборную». Черезъ тебя и ѣду прозѣвали. Нешто можетъ быть человѣкъ сытъ, съѣвши вотъ по эдакой котлеткѣ, ежели онъ съ утра не ѣлъ! Вѣдь, можетъ быть, до самаго Гамбурга другого куска въ горло не попадетъ, кромѣ этой котлетины. А гдѣ этотъ самый Гамбургъ? Чортъ его знаетъ, гдѣ онъ! Можетъ быть, на краю свѣта.

Глафира Семеновна сидѣла, держа въ рукѣ котлеты, завернутыя въ носовой платокъ, и плакала.

— Зачѣмъ-же намъ въ Гамбургъ-то ѣхать? Мы выйдемъ вонъ изъ вагона на первой-же станціи, — говорила она.

— А чортъ ихъ знаетъ, будетъ-ли еще по дорогѣ станція-то, да и выпустятъ-ли насъ изъ этого вагона. Видишь, какіе у нихъ вездѣ дурацкіе порядки. Можетъ быть, изъ вагона-то вплоть до Гамбурга и не выпустятъ. А заплати деньги сполна, да и поѣзжай.

— Попросимся, чтобы выпустили. Скажемъ, что по ошибкѣ не въ тотъ поѣздъ попали.

— Попросимся, скажемъ… А кто будетъ говорить, ежели по-нѣмецки ты ни аза въ глаза, а я еще меньше? Да и кого тутъ попросить, ежели и кондукторовъ-то не видать. У насъ по желѣзнымъ дорогамъ кондукторы по вагонамъ шляются, чуть не черезъ каждыя десять минутъ билеты у тебя смотрятъ, машинками прорѣзаютъ, будятъ тебя, ежели ты спишь, чуть не за ноги тебя со скамейки стаскиваютъ то за тѣмъ, то за другимъ, а здѣсь болѣе получаса въ какой-то Гамбургъ ѣдемъ, и ни одна кондукторская бестія не показывается! Въ Гамбургъ! На какой песъ, спрашивается, намъ этой Гамбургъ! — горячился Николай Ивановичъ, но, увидавъ уже рыдающую жену, понизилъ голосъ и прибавилъ:- Не реви… Утри глаза платкомъ и сиди безъ слезъ…

— Какъ-же я могу утереться платкомъ, ежели у меня въ носовомъ платкѣ котлеты! Вѣдь весь платокъ у меня въ подливкѣ. Самъ-же ты въ Кенигсбергѣ на станціи въ мой носовой платокъ котлеты съ двухъ тарелокъ вывалилъ, — отвѣчала жена.

— Вынь изъ саквояжа чистый платокъ. Не хорошо въ слезахъ. Вонъ нѣмецъ смотритъ.

— Да вѣдь саквояжи-то въ томъ поѣздѣ остались.

— Тьфу!.. И то… Совсѣмъ спутался. Вотъ наказаніе-то! Ну, возьми мой платокъ и вытрись моимъ платкомъ.

— Лучше-же я кончикомъ отъ своего платка. Кончикъ не замаранъ.

Глафира Семеновна поднесла платокъ съ котлетами къ глазамъ и кончикомъ его кое-какъ вытерла слезы. Николай Ивановичъ увидалъ котлеты и сказалъ:

— Давай-же съѣдимъ по котлеткѣ-то… Ѣсть смерть хочется…

— Съѣдимъ, — прошептала Глафира Семеновна, раскрывая платокъ. — Вотъ тутъ и протертый картофель есть… Только хлѣба нѣтъ. Хлѣба забыла взять.

Супруги принялись ѣсть котлеты. Вошелъ кондукторъ визировать билеты, увидалъ у супруговъ не тѣ билеты, заговорилъ что-то по-нѣмецки и наконецъ, возвыся голосъ, раскричался.

— Weg, weg! Sіе müssen bald umsteigen und die Strase zahten, — кричалъ онъ.

— Про штрафъ говоритъ. Штрафъ возьмутъ, — пробормоталъ Николай Ивановичъ женѣ и, обратясь къ кондуктору, спросилъ:- Да геенъ-то все-таки можно? Изъ вагона-то можно геенъ?.. Выпустятъ насъ на станціи?

— Канъ манъ на станціи веггеенъ? — поправила мужа жена.

— О, ja, ja… Sald wird die Station und Sie müssen sort.

— Что онъ говоритъ? — интересовался Николай Ивановичъ.

— Говоритъ, что сейчасъ будетъ станція и насъ высадятъ.

— Ну, слава тебѣ Господи!

Поѣздъ уменьшалъ ходъ и наконецъ остановился. Супруги не вышли, а выскочили изъ вагона, словно изъ тюрьмы. Кондукторъ сдалъ ихъ начальнику станціи, свистнулъ, вскочилъ на подножку вагона и поѣздъ опять помчался.

VI

Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна стояли передъ начальникомъ станціи, совали ему свои билеты и ждали надъ собой суда.

— Вотъ, херъ начальникъ станціи, ѣхали мы въ Берлинъ, попали чортъ знаетъ куда, — говорилъ Николай Ивановичъ, стараясь быть какъ можно учтивѣе, и даже приподнялъ шляпу.

Начальникъ станціи, длинный и тощій, какъ хлыстъ, нѣмецъ въ красной фуражкѣ и съ сигарой въ зубахъ, сдѣлалъ ему въ отвѣтъ на поклонъ подъ козырекъ, и, не выпуская изъ зубовъ сигары, глубокомысленно сталъ разсматривать сунутую ему книжку билетовъ прямого сообщенія до Парижа.

— Бите, загензи, васъ махенъ? Васъ махенъ? — спрашивала въ свою очередь Глафира Семеновна.

— Ага! — заговорила по-нѣмецки! Заставила нужда калачи ѣсть! — воскликнулъ Николай Ивановичъ, съ какимъ-то злорадствомъ подмигивая женѣ.

— Заговорила потому, что обыкновенныя комнатныя слова потребовались. Комнатныя слова я отлично знаю. Васъ махенъ? Васъ махенъ? — повторяла она передъ начальникомъ станціи.

Тотъ понялъ вопросъ, важно поднялъ голову и заговорилъ по-нѣмецки. Говорилъ онъ съ толкомъ, съ разстановкой, наставительно, часто упоминалъ Кенигсбергъ, Берлинъ, Диршау, слово «Schnellzug» и сопровождалъ все это пояснительными жестами. Глафира Семеновна, морщась отъ табачнаго дыма, который онъ пускалъ ей прямо въ лицо, внимательно слушала, стараясь не проронить ни слова.

— Поняла? — спросилъ Николай Ивановичъ жену.

— Да конечно же, поняла. Слова самыя обыкновенныя. Штрафъ, купить билеты и ѣхать обратно въ этотъ проклятый Кенигсбергъ.

— А когда, когда поѣздъ-то въ Кенигсбергъ пойдетъ? Спроси его по-нѣмецки. Вѣдь можешь.

— Ви филь уръ поѣздъ имъ Кенигсбергъ?

— Nach zwei Stunden, Madame.

— Что онъ говоритъ?

— Не понимаю. Ви филь уръ? Уръ, уръ?.. — твердила она и показывала на часы.

— Um zehn Ubr, nach zwei Stunden.

Начальникъ станціи вынулъ свои карманные часы и показалъ на цифру 10.

— Черезъ два часа можно ѣхать? Отлично. Бери, мусью, штрафъ и отпусти скорѣй душу на покаяніе! — воскликнулъ радостно Николай Ивановичъ, опустилъ руку въ карманъ, вытащилъ оттуда нѣсколько золотыхъ монетъ и серебряныхъ марокъ и протянулъ ихъ на ладони начальнику станціи. — Бери, бери… Отбирай самъ, сколько слѣдуетъ, и давай намъ билеты до Кенигсберга. Сколько нѣмецкихъ полтинъ надо — столько и бери.

— Немензи, немензи штрафъ ундъ фюръ билетъ, фюръ цвей билетъ, — подтвердила жена. — Виръ висенъ нихтъ вашъ гельдъ. Немензи…

Начальникъ станціи осклабилъ свое серьезное лицо въ улыбку и, отсчитавъ себѣ нѣсколько марокъ, прибавилъ:

— Hier ist Wartezimmer mit Spiesesaal, wo Sie fönnen essen und trinsen…

— Тринкенъ? — еще радостнѣе воскликнулъ Николай Ивановичъ и схватилъ начальника станціи подъ руку. — Мосье! Пойдемъ вмѣстѣ тринкенъ. Биръ тринкенъ, шнапсъ тринкенъ. Комензи тринкенъ. Биръ тринкенъ… Хоть вы и нѣмецъ, а все-таки выпьемъ вмѣстѣ. Съ радости выпьемъ. Давно я тринкенъ дожидаюсь. Пойдемъ, пойдемъ. Нечего упираться-то… Коммензи, — тащилъ онъ его въ буфетъ.

Черезъ пять минутъ начальникъ станціи и супруги сидѣли за столомъ въ буфетѣ.

— Шнапсъ! Биръ… Живо! — командовалъ Николай Ивановичъ кельнеру.

— Бифштексъ! Котлету! — приказывала Глафира Семеновна. — Тэ… кафе… Бутерброды… Да побольше бутербродовъ. Филь бутербродовъ…

Столъ уставился яствами и питіями. Появился кюмель, появилось пиво, появились бутерброды съ сыромъ и ветчиной, кофе со сливками. Начальникъ станціи сидѣлъ, какъ аршинъ проглотивши, не измѣняя серьезнаго выраженія лица, и, выпивъ кюмелю, потягивалъ изъ кружки пиво.

— Водка-то у васъ, херъ, очень сладкая — кюмель, — говорилъ Николай Ивановичъ, чокаясь съ начальникомъ станціи своей кружкой. — Вѣдь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнетъ. Неужто у васъ здѣсь въ Нѣметчинѣ нѣтъ простой русской водки? Руссишь водка? Нейнъ? Нейнъ? руссишь водка?

Нѣмецъ пробормоталъ что-то по-нѣмецки и опять прихлебнулъ изъ кружки.

— Чортъ его знаетъ, что онъ такое говоритъ! Глаша, ты поняла?

— Ни капельки. Это какія-то необыкновенныя слова. Такимъ насъ не учили.

— Ну, наплевать! Будемъ пить и говорить, не понимая другъ друга. Все-таки компанія, все-таки живой человѣкъ, съ которымъ можно чокнуться! Пей, господинъ нѣмецъ. Что ты надъ кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы еще выпьемъ. Пей, пей…

Нѣмецъ залпомъ докончилъ кружку.

— Анкоръ! Человѣкъ! Анкоръ… Меншъ… Еще цвей биръ!.. — кричалъ Николай Ивановичъ.

Появились новыя кружки. Николай Ивановичъ выпилъ залпомъ.

Нѣмецъ улыбнулся и выпилъ тоже залпомъ.

— Люблю, люблю за это! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и лѣзъ обнимать нѣмца. — Еще биръ тринвенъ. Цвей биръ тринкенъ.

Нѣмецъ не возражалъ, пожалъ руку Николая Ивановича и предложилъ ему сигару изъ своего портсигара. Николай Ивановичъ взялъ и сказалъ, что потомъ выкуритъ, а прежде «эссенъ и тринкенъ», и дѣйствительно напустился на ѣду. Нѣмецъ смотрѣлъ на него и что-то съ важностью говорилъ, говорилъ долго.