Елизавета Михайличенко - Гармония по Дерибасову
Человеку, только услышавшему, как счастье наконец застучало и в его дверь, трудно представить, что в доставленной корзинке чего-то не хватает. Тем более, что символ Дуниного счастья всегда был аист и отнюдь не с виноградной кистью в клюве. Поэтому Дуня пригнулась и спросила:
— А когда цветет лотос?
Конкретный вопрос изумил погрязшее в абстракции мышление Лидии.
— Какая разница, — раздраженно пожала она плечами. — Ну, как все… Весной, наверное.
Дуня разогнулась и стала загибать пальцы. На март, апрель, май пришлись, соответственно, пятый, шестой, седьмой пальцы. И, с тяжелым упреком посмотрев на сестру Лидию, Евдокия выдернула из-под нее коврик и вышвырнула за забор, в лужу. Но, хоть Дуня и была крута во гневе, к возвращению отставного генерала перед портиком отрешенно медитировали уже пять женщин.
А грандиозная свадьба-новоселье сопровождалась вечерней медитацией двух дюжин буддо-христиан, среди которых были и мужчины.
Естественно, что Осип Осинов после наблюдения за пышной свадьбой в причудливом доме умозаключил:
«Рок еженощно обиравшегося Арбатовыми Венедикта Дерибасова эпидемиологически эквивалентен СПИДу. От Зинаиды — к Венедикту и Мишке, от Мишки — к Дуне, от Дуни — к Пиночету».
И вывел отсюда, что СПИД — это рок всего человечества.
С каждым днем дом нового назарьинского рода Курашвили все больше становился похож на замок. Гиви встал на тропу холодной войны и, чтобы не видеть толпы молящихся, воздвиг железный «занавес» по типу Берлинской стены.
Но медитирующие желали видеть портик, поэтому они, словно грачи весной, облепляли ухоженные уличные деревья, прибивали к ветвям досочки и созерцали святыню.
Особенно молодоженов раздражала компания, оседлавшая ветвь перед окном спальни. Светолюбивую Дуню удручало, что в собственной спальне она не может раздернуть занавески. Наконец Гиви спилил ветвь и, поклявшись, что уничтожит все деревья, с которых виден их двор, уехал в Ташлореченск за бензопилой.
Вернувшись из города, Гиви обнаружил председателя сельсовета, которого пристыженная Евдокия потчевала «кофем по-делибашевски». Гиви посетовал на отсутствие в Ташлореченске бензопил. Назар Назаров еще раз попенял за спиленную без разрешения подведомственную ветвь и объяснил Гиви, почему бензопила ему в хозяйстве не понадобится.
Всю ночь Гиви уговаривал Евдокию уехать в Грузию, но Дуня, уверенная, что в грузинских горах женщины должны ходить в чадре, наотрез отказалась, не называя причины.
Теперь генерал ездил на новеньких вишневых «Жигулях», как простой назарьинец.
Чтобы отставка не так бросалась в глаза, Гиви собрался приобрести черную «Волгу». Но Дуня сказала, что скорее согласится держать крокодила.
Чтобы оставить за собой последнее слово и сохранить верность масти, Гиви с большим трудом добыл вороного жеребца хороших кровей.
Но последнее слово за Гиви не осталось. Через несколько дней Дуня привела пеструю телку.
— Зачем нам корова? — не понял Гиви. — Тебе что, денег не хватает у соседей молоко покупать?
— Корова — это мое хобби! — объяснила Дуня.
Если в классовых и национальных войнах можно обойтись без «капеллана», то в религиозных — никак. Поэтому отец Василий не мог остаться в стороне, да и не хотел, ибо чувствовал, что после его встречи с однополчанином православная вера в Назарьине пошатнулась. И в этой ситуации любая ересь была особенно опасна. О расшатывании веры свидетельствовало многое — и посещаемость служб, и уменьшение приношений, а главное — немыслимые прежде хулительные частушки, вроде:
У отца ВасилияВся мордюга синяя.Вместо чтоб молиться,Ищет похмелиться!
Стратегические планы вырабатывались в глубокой тайне, по ночам, в подвале, у присланного Гивиным отцом свадебного подарка, за добытой еще Мишелем стойкой из ресторана «Ночное».
Несколько раз за ночь Гиви слезал с высокого табурета, вытаскивал затычку из свадебного подарка и наполнял кувшин. На рассвете главнокомандующий Курашвили и член военного совета Осинов проводили учения — следуя традиции, соревновались в меткости. Оба считали, что их «высокая точность попадания» устрашающе действует на стягивающегося к утренней медитации потенциального противника.
Свадебный подарок не был опорожнен еще и наполовину, когда Евдокия, словно восточная женщина, бросила на тропу войны платок, вернее коврик. Этот коврик Дуня купила специально для сестры Лидии, причем долго выбирала попестрее и помягче, а затем постелила перед портиком. Сестра Лидия получила право доступа к портику когда и насколько угодно. Более того, после медитаций она приглашалась в дом и радушно угощалась.
Естественно, для такой перемены к сестре Лидии требовались веские причины. И они были! То есть свершилось чудо — Дуня забеременела, и теперь в этом не осталось последних сомнений. На радостях Дуня даже не вспомнила, что лотос в Назирхате цветет весной, и доверилась во всем сестре Лидии, истерия которой к тому времени приутихла. Тем более, что Лидия Пахомова, как дипломированная акушерка, могла давать дельные советы.
Понятно, что такой поворот событий перевел опустошение свадебного подарка в совершенно иное, мирное, русло. И теперь по утрам вместо угрожающих учений друзья салютовали в честь будущей матери, будущего сына и нарождающегося дня.
Супруги готовились к рождению ребенка по-разному. Евдокия шила умопомрачительные ползунки с генеральскими лампасами, вязала и навещала знакомых продавщиц. Иногда она не удерживалась и приобретала особо симпатичное платьице или юбочку, правда, эти покупки она проносила в дом тайком и прятала, боясь, что если вместо сына все-таки родится доченька, Гиви подумает, что она это сделала нарочно.
Что касается отставного генерала, то он переживал небывалый всплеск активности.
— Пока я жив, — объявил он отцу Василию, — должен обеспечить сына домом.
— Зачем?! — изумился отец Василий. — Да у вас на три тройни места хватит!
— Э! — взмахнул Гиви растопыренными пальцами. — Мальчик не должен водить девок в дом своей матери.
Потратив больше двух сотен на междугородные переговоры и в несколько раз больше на переправленный в Москву «Стрижамент», Гиви гордо доложил Дуне:
— Рассекретил!
Евдокия посмотрела недоуменно.
— Да избушку твою рассекретил. Теперь дом сыну будет!
- Зачем ему отдельный дом?! — возмутилась Дуня.
— Пригодится, — хитро поглядел на Дуню Гиви.
И Евдокия, подумав, согласилась, что дом лишним не бывает.
Распечатав дом Елисеича, Гиви азартно взялся за его перестройку, которая без активной поддержки со стороны армии затянулась гораздо дольше строительства «замка».
Лишь к маю изба превратилась в то место, где должен был вырасти настоящий мужчина. Все внутренние перекрытия исчезли. Только на чердаке была маленькая жилая комнатка. Из нее вела шведская лестница в спортзал. В углу его была выгорожена душевая. Огромный елисеичевский подвал был разделен продольной стеной. В одной половине поместился тир, в другой сауна и филиал родительского погреба — чтобы иногда контролировать сына, не унижая его достоинства недоверием.
Дуню, тайком все-таки мечтавшую о дочке, это пугало. Чтобы снять с себя ответственность за срыв планов, она подсунула Гиви статейку, сообщавшую, что у пожилых мужчин чаще рождаются дочери. Гиви занервничал. Доконало его рождение в далеком грузинском селении единокровной сестры.
— Вот видишь, — обеспечивала тыл Дуня.
— Не вижу! — сердился Гиви. — Мне же не восемьдесят один в самом деле!
— А все-таки! — напирала Дуня. — Правильно люди говорят: надо было сначала подождать, потом дворец спорта строить!
— Художественной гимнастикой заниматься будет! — скучнел Гиви.
От скуки его избавила бывшая жена Нюрка. На праздники она пообщалась с одним из Гивиных друзей, впала в ярость от Гивиной пасторали и излила ее в письме к Евдокии. Письмо содержало такой заряд неприятия, что пока Дуня, раздувая ноздри, читала его, у нее начались преждевременные роды.
— Бабку Лукерью и сестру Лидию! — скомандовала Дуня бледному Гиви.
Несколько часов испуганный Гиви бродил вдоль портика, игнорируя успокоительные речи отца Василия. Периодически он останавливался и с ужасом восклицал:
— Семь месяцев с половиной, самое большее… Умрет, да?!
— Все в руках божьих, — вздыхал отец Василий, у которого от огорчения срабатывал только профессиональный рефлекс.
— Если умрет — застрелюсь, — сокрушался отставной генерал.
От такого греховного малодушия отец Василий пришел в ярость:
— Прокляну! — зарычал он. — И тебя, и твою потаскуху Нюрку! До седьмого колена в обе стороны!
