Евгений Николаев - Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург
Я стер побежавший по лбу пот и представил, как Наташенька насаживает самого меня на булавку, как я извиваюсь в нежных пальчиках девушки, с ужасом смотрю в ее сосредоточенные зрачки, вижу ее сжатые от напряжения пухлые губы… мне больно…. Но вместе с болью в сердце приходило и некое сладострастное чувство… То чувство, которое поэт именовал, вероятно, упоением на краю бездны.
Бездна, бездна, бездна!
Валдай
В Валдаях я отвел душу. Это было чудесное пиршество плоти. И вино, и бани с краснощекими, грудастыми, бедрастыми и алоязыкими девками. Распариваясь в парных и предаваясь страстям, мы с девками затем кидались в пруд… Пруд шипел, как камень, на который в парной плеснули воды. О, незабываемый Валдай, твои наслаждения вошли в меня, как благодатный дождь в пересохшую землю.
* * *…Сижу, закутавшись в плащ, отхлебываю из походной фляжки и меланхолически поглядываю из брички. Чем ближе к Петербургу, тем чаще дожди, и небо хмурое.
– Что это, барин, ты такой понурый? – спросил Тимофей с усмешкой. – Скучно без девок валдайских?
– А тебе не скучно?
– Что ж мне, справил нужду, и ладно.
Вот человек: справил нужду, и ладно ему. Никаких мечтаний и ненужных воспоминаний в голове. Так и нужно жить.
* * *…Подъезжаем к Новгороду – сколько монастырей, церквей отрываются взору. Здесь их сила, но значит, здесь силен и враг. Чувствую, непросто мне будет в Новгороде. Заехали в город с южной стороны, а с севера в него заползают холода. Люди выходят из храма лета и надевают головные уборы.
Мертвый товарищ
В Чудове, едва живой после кутежа с офицерами уланского полка, встреченными мною в Новгороде, я разместился на ночь не в гостинице, а в посконной избе – не желал, чтоб проезжающие дамы узнали, что у гусара физиономия от пьянства может распухать точно так же, как у какого-нибудь забубенного пропойцы. Приказал хозяину немедля подать мне шампанского. У того шампанского не было, и мне принесли медовухи. Залпом опустошив полкрынки, я сел за стол, чтоб записать в дневник, как кутил в Новгороде. Вернее сказать – это только начали мы кутить с уланами в Новгороде, но затем переместились, кажется, в Подберезье, а уж оттуда – в Спасскую полесть…. Или же наоборот: из Подберезья через Новгород – в Бронницы, а уж потом обратно в Спасскую полесть. Впрочем, сейчас точно сказать не могу, куда и откуда мы перемещались во время этого кутежа. Да это, собственно, не столь и важно. Куда забавнее мне показалась вскочившая в голову мысль о том, что нашу кутящую братию судьба пускала по окрестным городам и весям с той же беспощадной необратимостью, с какой нож размазывает масло по куску хлеба. Взяв перо, я призадумался – с чего же именно начать описание последних похождений, и тут, вероятно, уснул. Пишу «вероятно» потому, что утверждать, что наверное уснул, не могу. Ведь если б я действительно уснул, то как мог бы швырнуть кочергу в дверь чуланчика, чтоб спавший там Тимофей не присвистывал во сне? Эту кочергу я потом обнаружил у двери чуланчика. Впрочем, и это тоже не так уж и важно, где я ее обнаружил потом. Вот черт… мысли путаются, сбиваются… А все оттого, что никак не могу понять – спал я тогда или это и в самом деле со мной такое приключилось. Все словно наяву происходило, хотя никак не могло наяву происходить!
Итак, только было взялся я за перо, как в комнату вошел мой товарищ по корпусу, поручик Чистяков. Я подумал – как же это он здесь оказался, когда года три назад застрелился? Сам я его не хоронил и не знаю, отчего он вздумал застрелиться, но рассказывали, что от неразделенной любви.
Разумеется, перво-наперво я предложил Чистякову выпить, но это не вызвало у него никакого отклика. Тогда я поинтересовался у Чистякова, как же это он умудрился прийти ко мне, будучи застрелившимся и похороненным? Товарищ мой и на это ничего не ответил, только еще более потупился и стал переминаться с ноги на ногу. Вообще, Чистяков и при жизни был очень застенчивым и добрейшей души человеком. За свою недолгую жизнь он, вероятно, не обидел и мухи. Мы, бывало, над ним дружески подтрунивали: во время обедов заводили грубые и непристойные речи, чтоб он, заткнув уши, бежал от стола, оставив свою порцию на произвол судьбы. Или же – едучи на бал, отпускали в адрес дам всяческие колкости и двусмысленные шуточки, как бы уже примериваясь к взрослой жизни. В таких случаях бедный юноша, залившись краской смущения, оставлял нас и гнал коня прочь, не внимая уже никаким нашим призывам, ни даже приказам старшего вернуться в строй.
Впрочем, мы любили Чистякова и даже корили себя, если какая-нибудь шутка переходила всякую меру. И вот он вскоре после окончания корпуса застрелился.
– Отчего же, друг мой, ты застрелился? – спросил я Чистякова.
Тот и на этот раз мне ничего не сказал, но вот что удивительно: я и без слов его услышал. Как такое может быть, ума не приложу, только узнал я печальную историю моего товарища без всяких слов. Увидел даже и красивую барышню, которую мой товарищ полюбил и которой, будучи человеком высокой чести, не стал домогаться, а сразу предложил выйти за него замуж.
– Ха, ха, ха! – сказала она в ответ на это предложение Чистякова и поставила на поднос чашку с кофием. – Значит, ты, как и все остальные господчики, тоже хочешь жениться на мне, чтоб вкусить моих тайных прелестей? Что ж, изволь, корнет: я предоставлю тебе такую возможность. Еще и до свадьбы ты проникнешь в меня так далеко, как даже и помыслить не мог!
С этими словами она поднялась с дивана, повернулась спиной к корнету, выгнулась и пустила в сторону обомлевшего Чистякова ветер из своего желудка.
– Ну что, чуешь, как глубоко ты проник в меня? – с хохотом спросила бестия. Но даже и на том она не угомонилась: на следующий день явилась к матери Чистякова, которая сопровождала сына во всех его походах, и прямо с порога, при слугах, при гостях, заявила, что корнет бессовестный человек, что он обесчестил ее, «вкусив вчера самых тайных ее прелестей».
Мать Чистякова упала в обморок, а сам он не нашел никакого иного способа выправить ситуацию, как вечером того же дня застрелиться.
…Тут в темный угол из-за печки выплыл серебряно-голубой балахон, в котором смутно маячило залитое слезами лицо старухи. Это было лицо матери моего товарища, оно взывало к мщению. Я вскочил на невесть откуда явившегося коня и помчался по широкой и красивой улице с каменными домами, каких не было и быть не могло в Чудове. В глаза мне сияли огни фонарей, оштукатуренные колонны пролетали у самых моих щек. Возле особняка со стрельчатыми окнами стояла толпа людей. Судя по говору, это были поляки. Они указывали на окно второго этажа, в котором стояла обнаженная девица. Она находилась к людям спиной, напоказ выставляя ягодицы и прекрасные свои бедра, и вся сияла, точно тысячи алмазов, играющих в огне свечей.
– Клочкивска, Клочкивска! – указывая на фигуру, говорили люди.
Я понял, что это и есть виновница смерти моего товарища. Я выстрелил; струя алой крови брызнула из ее спины. Сиявшие алмазы вмиг потускнели, и девица упала на мостовую.
Я соскочил с коня и побежал, томимый непреодолимым желанием увидеть ее лицо.
Вот и девица, вот ее белая рука. Я наклонился… Но что это, что такое? Да это всего лишь коряга у топкого берега пруда. Где люди? Где город? Где мой конь? Я отер лоб. Он был весь в крови. Я вымыл лицо в пруду и осмотрелся: кругом темь, заросли, чертополох, и только где-то светятся два-три огонька. Куда идти?
…В избу, где я остановился, смог добраться только к рассвету, да и не узнал бы эту избу, если б не стояла возле нее моя бричка. Сбросил грязные сапоги, допил медовуху и упал в постель.
* * *Помню, как в детстве впервые лакомился дикой малиной. Сначала рвал ягоды, висевшие повыше: они насквозь светились солнцем и радовали мой глаз. При этом я заметил, что дворовый мальчик, приставленный ко мне сопровождающим, брал темные ягоды, висевшие ниже.
На мой вопрос, почему он выбирает такие ягоды, мальчик ответил, что темные ягоды слаще. Я попробовал: они действительно были слаще. И только уже вволю наевшись темными ягодами, я вдруг с ужасом увидел, что они полны белых червячков.
Я бросился на своего сопровождающего с кулаками.
– Да с червяками-то скуснее, – размазывая по щекам слезы, захныкал дворовый мальчик.
Вот так и женщин мы себе выбираем: заримся на тех, что слаще. Ах, бедный, бедный Чистяков!
* * *…От Чудова до Петербурга всего несколько часов пути, но как они тянутся, эти часы, сколь медлительными кажутся лошади! Хочется побыстрее узнать – для чего меня вызвали срочным предписанием. Впрочем, так всегда – чем ближе цель, тем нетерпеливее человек. Будучи под Брянском или в какой-нибудь Черной Грязи, я об этом предписании едва ли даже и помнил – ехал себе и ехал. А теперь вот ерзаю от нетерпения. Но главное – мечтаю быстрее прибыть в Петербург, встретить друзей, знакомых… Мечты, мечты… Не волчья ли вы ягода, манящая простака своим влажным прельстительным блеском. А попала в руки – так и ужалила. В Едрове обедал в трактире, где хозяйкой была толстая старуха, называемая всеми Аннушкой. У нее был тяжелый воловий взгляд и красные натруженные руки, которыми она успевала и тарелки протирать, и монетками туда-сюда по столам щелкать, и муженька своего, пьяного никчемного старичка, которого даже мальчишки половые называли Андрюшкой, подзатыльником угостить.
