Евгений Николаев - Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург
Она в ответ смотрела на меня, и глаза ее соловели и мутнели. Мне показалось, что еще минута, и она начнет от вспыхнувшего в ней вожделения глотать воздух, как рыба, выброшенная на сушу.
…Ее дочь села за рояль, а она встала у окна и, повернувшись к нам спиной, слушала музыку. Александр же Иванович блаженно подремывал в кресле после обеда.
«Вот счастливая семья, – думал я. – Но разве так жить – это счастье?»
…Изготовил бумажного змея. Пошли пускать его над лугом. Миша, так, оказалось, зовут сына помещика, прыгал от восторга. На балкон вышла хозяйка усадьбы, долго стояла и смотрела на нас. «Как хрупко семейное счастье, – подумал я. – Мой случайный приезд, несколько слов, пылкий взгляд – и то, что казалось незыблемым, может лопнуть, как мыльный пузырь. Но нужна ли мне близость с хозяйкой, стоит ли мне ради мимолетной прихоти разрушать мир этих людей?»
Миша дернул меня за рукав и спросил, кто лучше летает – птицы или бумажный змей?
Я сказал, что птицы.
– И воробьи даже? – округлил глаза мальчишка.
– И воробьи. Ведь они летают, куда захотят, а бумажный змей – только туда, куда его пускает веревка.
* * *…Уже к самой ночи, когда домашние улеглись, пили с Александром Ивановичем наливки, курили трубки. Помещик рассказывал, как ведет хозяйство. Как и что сажать, чтоб получать приличные урожаи, он не понимал и не хотел даже задумываться о «столь низменных», как он выразился, предметах.
Его рецепт был прост – драть с крестьян все больше и больше, чтоб доходы не падали, а оставались хотя бы на прежнем уровне.
– Поверите ли, поручик, порой приходится три шкуры с них спускать! А как же иначе?! Иначе не понимают-с! – говорил он, надувая от неудовольствия свои розовые щеки. – Уж такие бестии, такие бестии! Никак работать не хотят! А управляющий… Тоже хорош… Из моих же крестьян… Намедни приказал его выпороть на конюшне. Вот уж подлец, каких еще поискать. А я…
Тут он стал рассказывать, сколь он строг, но справедлив, сколь любит во всем порядок, и в заключение опять предложил прислать мне на ночь любую на выбор девку.
Я отмалчивался, Панин благодушно похохатывал.
Когда вернулись в залу, он взял меня под руку и как бы невзначай подвел к стене, на которой помещался его живописный портрет.
– Ну, каково ваше мнение? – спросил помещик, приосаниваясь и простирая длань в сторону своего изображения.
– Кто писал?
– Кха, кха… – Александр Иванович вальяжно подпер бок рукою. – Это, изволите ли знать, кисть Ционфинского… Довольно известный столичный художник. Надо полагать, что вы…
– А это что за свинья там изображена?
– Где? – удивился хозяин.
– Да на портрете же!
– На портрете? – Панин побледнел.
– Ну да, на портрете! Чистая свинья! Кто это? А?
Помещик смерил меня ледяным взглядом и молча вышел из залы.
Я подождал с полчаса – не надумает ли он стреляться. Стреляться Панин не надумал, я спустился в людскую и велел Тимофею запрягать лошадей.
В близлежащей роще при свете луны оправлял свои потребности. И все мне казалось, что возьмет да и выйдет из-за кустов какая-нибудь баба, поклонится и скажет: «А вот извольте, барин!» – и кивнет на сосуд в своих руках.
Эх, елки-палки!
В гостях у приятеля, которого нет
В Волочке я заехал домой к своему приятелю по корпусу Хухначеву, но не обнаружил его – оказалось, неделю назад он уехал в Москву. И как это мы по дороге не встретились? Впрочем, может, в то время, когда он ехал, я кутил. Или же наоборот – он кутил, а я тем временем ехал. А может быть, мы даже и видели двигавшиеся навстречу друг другу экипажи, да как поймешь – кто в каком едет? О, как часто мы видим лишь внешние признаки жизни, но сути ее при этом не замечаем. Нередко так бывает, что, очарованный формами гризетки, впадает в ее объятия молодой повеса, а потом мучается дурной болезнью и корит себя, корит. Но как он мог разглядеть за чудными формами гризетки ее дурную болезнь? За что себя корить? За то, что не имеет осторожности, присущей благоразумному обывателю?
А по поводу приятеля своего Хухначева… Ну, что ж, не встретились с ним – значит, так Провидению было угодно.
Заняв денег у предводителя, я отобедал в трактире и приехал к городской набережной, где, как я знал, любят прогуливаться барышни. Они стекаются сюда, чтобы их лица могли стяжать красоты природы и, преобразившись, таким образом, стать лучшей приманкой для женихов.
Однако барышень на сей раз на набережной не случилось, если не считать за таковых двух-трех разряженных в пух и прах теток гренадерских размеров, физиономии которых никакие красоты природы уже не могли повернуть в поэтическую сторону.
Я возвратился в бричку, но вместо того чтоб приказать Тимофею выезжать на Петербургскую дорогу, сказал снова ехать к Хухначевым. Конечно, не сердечные просьбы папеньки и маменьки моего приятеля погостить у них «денек-другой» вновь повлекли меня в этот дом. Причиной повторного моего визита было желание увидеть младшую сестру моего приятеля семнадцатилетнюю Наташеньку, которая, по его словам, была весьма хороша. Во время первого моего заезда в хухначевский дом она, хотя солнце было уже высоко, все еще изволила почивать после бала у заседателя. Теперь солнце уже склонялось к горизонту, и я надеялся, что она, наконец, проснулась.
«А что, если эта Наташенька предназначена мне судьбою? – думал я. – Если я и умом, и характером сошелся с ее братом, значит, и с нею это возможно. Что, если, увидев ее, я пойму, что она способна разбудить мое сердце, открыть его для любви? Она юна, и предрассудки провинции, возможно, еще не успели поработить ее ум, а душа ее не успела скиснуть в этой глуши. И тогда… возможно, моя душа обретет, наконец, покой, найдя себе в подруги подобную, войдет с ней в радостное сношенье».
Приехав вновь к Хухначевым, я узнал, что Наташенька «уж давно проснувшись». Сердце мое дрогнуло в предвкушении встречи, однако ж оказалось, что она, проснувшись, тут же отправилась кататься на лодочках по каналам.
– Что ж, покатается и приедет, вы уж подождите, – сказала ее мать, словно понимая, зачем я вернулся.
Зазвенели плошки, ложки, вилки, захлопали скатерти. Я был сыт, но ничего не оставалось, кроме как сесть за стол.
Отец Хухначева немедленно произнес тост за полковое и гусарское дружество.
После первой же выпитой рюмки нос старика стал наливаться тяжким сливовым цветом, после второй – ранеточно заалели щеки, а после третьей уже совершенно все лицо его запылало и более всего напоминало некое фортификационное сооружение, откуда беспорядочным ружейным огнем отражают лихую вражескую атаку. Старик бойко рассказывал одну историю бравых дней своей молодости за другой; при этом кустистые его брови и усы топорщились в разные стороны и ходили ходуном, словно враги уже прорвали оборону и в кустах идет рукопашная. Старик выпил еще пару рюмок и стал расточать самому себе похвалы за умение гнать такую вкусную наливку.
– А вы такую наливку когда-нибудь еще пробовали?! – вдруг пронзительно глянув мне в глаза, спросил Хухначев.
Не успел я ответить, как он восторженно воскликнул:
– Именно, именно! Вот и я говорю, что такой наливки, как у меня, нигде больше нет!
Его супруга потихоньку подталкивала его в бок локотком, но Хухначев не обращал на это никакого внимания, как если бы это не его толкали, а кого-нибудь на улице.
Выпив еще, он надул щеки и принялся рассказывать о том, как некогда совершил подвиг, сопровождая поезд императрицы, следовавший в Весьегонск. По словам уже порядочно окосевшего рассказчика, дорогу поезду вдруг перебежал заяц. Экипажи остановились как вкопанные, так как кучера посчитали это дурным предзнаменованием. Неизвестно, что было бы дальше, если бы не он, бравый и сноровистый Хухначев. Он живо догнал на коне зайца и завернул его обратно так, чтобы зайцу ничего уж более не оставалось, кроме как перебежать дорогу назад и тем самым как бы отменить только что сделанное им же дурное предзнаменование.
Императрица, якобы верившая в приметы, была так восхищена невероятной сноровкой Хухначева, что немедля его наградила.
– И чем же императрица вас наградила? – поинтересовался я.
Старик утер руками лицо, словно вдруг вынырнул из кадушки неких воспоминаний, оглядел комнату, как бы выискивая глазами шкатулку, в которой лежит эта награда, а затем закатил глаза и замямлил нечто невразумительное. Из этого невразумительного я лишь понял, что тот визит императрицы принес огромную пользу Весьегонску и что только после этого визита он и начал по-настоящему строиться.
– А кабы не я, так и не въехала бы в Весьегонск матушка-императрица, так и остался бы он в запустении! – печально махнул рукой Хухначев.
Никогда еще не доводилось мне слышать о том, что императрица посещала Весьегонск, зато мой приятель рассказывал, что его отец когда-то «совершенно случайно» обрюхатил там подвернувшуюся по случаю казначейскую дочку, а она имеет теперь наглость требовать с батюшки деньги.
