Евгений Николаев - Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург
– Да кто ж знает, что за кибитка, – ответил слуга.
– А не думаешь ли ты, что тот господин был чертом, а только показался нам коломенским помещиком? Только пыль нам в глаза пускал?
– Тебе, барин, по моему разумению, надо бы с водкой умериться. Не то как в Брянске получится, – сказал Тимофей.
«А может, я сплю и альбом мне только мерещится, а на самом деле его и нет вовсе?» – подумал я и швырнул альбом на пол. Тимофей покосился на альбом, потом – на меня. Значит, альбом не примерещился, а существовал на самом деле.
Я снова взялся за чтение, но уже мало чего соображал. И действительно, как можно прочесть и понять то, что только еще будет написано в будущем? Главной мыслью же, крутившейся в голове, было: а уж не черт ли, в самом деле, под личиной коломенского помещика встретился мне тогда в клинской гостинице?
Я еще выпил.
– Умерься, барин, с водкой, умерься! – вновь посоветовал Тимофей.
Как же, умеришься тут с водкой, когда такие странные пассажи в рукописи путешествующего помещика прописаны! Хорошо, что вскоре явился рязанский поручик; я как мог рассказал ему о несуразицах, обнаруженных мною в записках, зачитал даже некоторые места. Рязанец долго сидел молча, что-то обдумывая, наконец решительно хлопнул себя по коленям и сказал:
– А и пойдем же, братец, в трактир. Там все веселее.
– А рукопись? Она же уму непостижима!
– А ты и не постигай, брось все к черту! Айда шампанское пить!
* * *…Начался кутеж, а после него, уже под ночь, я, хотя и был сильно подшофе, снова взялся за «Путешествие», чтобы окончательно разобраться. Да куда там! Буквы так и прыгали перед моими глазами, точно бесенята. И уж такие картинки будущего порой открывали, что я не мог более терпеть и, выхвативши саблю, изрубил проклятую рукопись в селедку. Конечно, напрасно я это сделал, нужно было на трезвую голову перечитать ее. Вот сейчас бы – самая стать… А то ведь помню только какие-то урывки… Барышня в чернобурке… Капитан Ерлуков… Впрочем, я полагаю, что и урывки эти мне только примерещились – как мог я прочитать то, что еще только напишут в грядущем? Однако ж есть у меня и такое предположение: разум мой неведомым мне образом научился под воздействием напитков постигать даже то, чего еще нет: то есть то, что еще не произошло и не описано, а только произойдет и может быть описано. А что: ведь умеют же летучие мыши летать в полнейшей темноте в пещере и не натыкаться на стены? Значит, каким-то неведомым образом, без помощи глаз, прознают эти летучие бестии, где что находится! Так почему же мой разум, по мощи своей многократно превосходящий мышиный, не может постигать то, что скрыто за сферами обычных чувств и знаний?
Да, тут есть о чем поразмыслить. Однако ж едва я об этом подумал, как тут же и смутился – а умею ли я вообще размышлять? Ведь если б я умел это делать, то размышления мои находили бы свое подтверждение в жизни. Между тем зачастую бывает так, что даже те мысли, которые я полагаю бесспорными, на деле оказываются никуда не годными – мгновенно тонут в океане жизни, как неуклюжие сухопутные каракатицы. Вот, например, пришла мне в Черной Грязи мысль, что господин, сидящий за соседним столом, так же мимолетен в моей жизни, как и тамошние сороки за окном. И только я совершенно уверился в этой мысли, как вдруг – р-р-раз… этакий фортель жизнь выкинула, что я и теперь о том случайно встреченном господине только и думаю. Да, очень часто в жизни происходят совершенно немыслимые вещи – это ли не ясное доказательство того, что мы находимся под властью тайных сил, которые, чтоб запутать нас, подбрасывают в наши головы всяческие мысли?
…………………………………………………………………….
…………………………………………………………………….
…………………………………………………………………….
Меня теперь занимало и другое, причем куда более приземленное обстоятельство – куда-то пропали мои деньги. То ли я их потерял, то ли их выкрал у меня во время кутежа какой-нибудь погонщик медведя или проворная бабенка какая. Да, деньги куда-то пропали, и это обстоятельство навевало на меня хандру. Намеревался Тимофею сюртук купить, а едва рассчитался за гостиницу и за ремонт брички. Хотел призанять денег у рязанского поручика, да тот, как назло, куда-то подевался, хоть с собаками его ищи. Да и с собаками-то, пожалуй, теперь не сыскать, подлеца.
Одна надежда теперь на моего приятеля Хухначева, который живет в Волочке. Но ведь еще как-то надобно туда сперва доехать.
…Поскольку расплачиваться за обед в Торжке мне было нечем, я принялся кидаться в хозяина знаменитыми пожарскими котлетами, говоря, что они ужас как пережарены, и безвестными лепешками, говоря, что они тверды, как камень, что настроение мое напрочь испорчено и что не я, а трактирщик должен мне за обед. В трактире сделался переполох, а я тем временем сел в бричку и покатил дальше.
Когда гусар краснеет
Всякая напраслина быстро дает плоды, которые вредны тому, кто ее посеял: не проехали мы и часа, как треснула колесная ступица – вот чем обернулась для меня клевета на пожарские котлеты. Пожалуй, отомстили бы и безвестные и безымянные лепешки, но они и вправду были весьма черствыми, тут я солгал лишь самую малость.
Неподалеку за леском виднелись крыши построек, и я велел Тимофею ехать туда, чтоб сыскать мастера.
Вскоре мы оказались в барской усадьбе. Возле двухэтажного каменного дома с колоннами располагался пруд, окруженный выкрашенными белой краской скамейками и акациями, не выкрашенными никакой краской. Акации стояли позади скамеек с той понуростью, какая бывает у престарелых слуг, вынужденных бесконечно выслушивать вздорные речи юного барчука о планах решительного переустройства не токмо усадьбы, но и вообще всего, что только есть на свете. В самом пруду находились три лебедя с подрезанными, чтобы не улетели, крыльями. Они плавали туда-сюда, беспрестанно погружая голову в воду: то ли чтобы добыть под водой себе прокорму, то ли стыдясь чего-то.
Объехали пруд; я выпрыгнул из брички и чиркнул взором по окнам усадьбы. В окнах тут же закачались занавеси, замелькали лица, точно в доме начался пожар. Видать, гости здесь были в диковинку.
Чрез минуту из дома в сопровождении слуг вышел хозяин и, важно ступая, стал спускаться по каменным ступенькам крыльца. Он был в парадном атласном халате, расшитом золотыми узорами, а на лице его было такое же выражение, как у свиньи, когда ее, хорошо накормленную и сладко спящую, вдруг разбудит какой-нибудь негодяй. Подойдя почти вплотную ко мне, хозяин сердито вскинул бровь и поджал губы, однако же, узнав, кто я таков и какова причина моего визита, переменился. Бровь опустилась на положенное ей место, губы показали улыбку. Он назвался Александром Ивановичем Паниным и, велев мальчику показать дорогу к кузне, пригласил меня в дом. Любопытно, впрочем, что, если повеление показать дорогу к кузне относилось, несомненно, к мальчику – барин даже дернул его за вихор, – то вот кому именно следовало показывать дорогу, было совершенно непонятно. Александр Иванович лишь небрежно махнул рукой в сторону лошадей, брички, присевшего у колеса Тимофея и рыжей дворовой кошки, уже ласкавшейся об его колено.
…Мне была отведена просторнейшая комната на втором этаже. Я раскинулся на широком диване, желая дать отдохновение членам. Скуки ради попробовал на звук колокольчик, стоявший рядом на столике. На звук колокольчика в комнату вошла баба. К животу своему она прижимала серебристый сосуд. Баба несколько мгновений смотрела на меня, точно собираясь с духом, а затем мелкими шажками быстро пересекла комнату, и вставши передо мной, вытянула вперед сосуд.
– А вот извольте, барин! – сказала она и кивнула на сосуд.
Я внимательно осмотрел бабу. Она была в самом соку: не худая и не жирная, а справная, как поросенок, о котором заботится радетельный хозяин, довольно щекастая и с васильковыми глазами. Сосуд же был для того, чтобы я мог справить в него нужду.
Я поднялся, расстегнул уже штаны, но вдруг задумался.
«Как странно устроена наша жизнь, – думал я, глядя на бабу. – Вот пущу я сейчас струю в сосуд, так ведь, конечно же, не вся струя угодит в него. А если даже и прицелиться, если даже и все до последней капли угодит в сосуд, так все равно взовьются над ним мелкие брызги и осядут на руках этой бабы. А она будет все так же покорно стоять передо мной и смотреть на мой уд своими безучастными васильковыми глазами. Так стоит поле под дождичком, и только покачиваются от ударов небесных капель все на нем: и тучные колосья, и васильки. А куда деваться им? Куда прятаться?»
– Ступай! – приказал я бабе и, подойдя к окну, растворил его и пустил струю в произраставшие внизу заросли.
Из зарослей в разные стороны так и полетели всполошенные мотыльки и мошки, а проходивший возле усадьбы мужик остановился и изумленно выпучил на струю глаза.
Я погрозил мужику кулаком; он, увидев теперь не только струю, но и меня, испуганно присел и на полусогнутых ногах потек прочь.
