Мартти Ларни - Прекрасная свинарка
— Минна… Что же будет тогда со мной?
— То же, что и до сих пор.
Взгляд его заметался по комнате, точно искал и не находил пристанища, и наконец остановился на Своде законов. Это был оракул его величественного рабочего стола, его друг и необходимое орудие. Он пробормотал невнятно:
— Более пятнадцати лет я имел счастье быть твоим сотрудником. Признаюсь откровенно, это ты сделала меня тем, чем я стал в настоящее время. Не заставь ты меня однажды бросить службу у Свинов, я теперь, вероятно, был бы маленьким жалким адвокатишкой, который лишь занимается регистрацией ценных документов да ведет споры и тяжбы неимущих либо терпеливо дожидается в прихожей суда, не потребуется ли какой-нибудь жертве юстиции бесплатный судебный защитник… Минна, честно говоря, я опечален…
Подобно нудисту, бесстрастно обнажающему голые факты, Энсио Хююпия выставил напоказ свое внутреннее «я». И я убедилась, что у него было сердце. По всей вероятности, он когда-то похитил сердце у своей жены, которая после этого почти всюду стала известна как бессердечная женщина. Я неоднократно замечала, что, несмотря на окружавшую его толпу веселых друзей и резвых собутыльников, Энсио Хююпия казался очень одиноким. Как знать, возможно ему требовалось иногда — как, впрочем, и всем толстокожим мужчинам — немножечко тепла и ласки. Но, возможно, он не догадывался, что женщину покоряет не нежное сердце, а нежные слова, сказанные шепотом на ушко?
Мне уже принадлежало такое большое состояние, что я наконец-то могла принадлежать самой себе. Если я была нарочито резкой и обидчивой, меня называли одухотворенной; если я становилась ехидной и злой, говорили, что я поразительно умна и остроумна. Однако сама я чувствовала себя все той же Минной Эрминой Эрнестиной, рожденной в Миннесоте, дочерью ресторатора Бориса Баранаускаса и Натали Густайтис, той самой Минной, что верила в гороскоп и в мужчин, рожденных под знаком Девы, ступающих носками внутрь и в большинстве своем — порядочных свиней. За исключением Армаса Карлссона, которого я любила и фамилию которого — калевальски воспитанные дамы ужаснутся этого! — я увековечила в славном названии объединения «Карлссон».
Я продала фирму «Карлссон» новым владельцам — о цене здесь упоминать не стоит — с условием, что мой верный Энсио Хююпия останется генеральным директором. Себе же я оставила только четыре грузопассажирских парохода. Я поручила нотариальному отделу крупнейшего банка заботу о стрижке купонов моих промышленных акций. Затем я взяла себе личного секретаря: молодую женщину с дипломом магистра. Это была женщина умная, самостоятельно мыслящая и добродетельная, как фарфоровая статуэтка. Впоследствии выяснилось, что она была глубоко религиозна, но мне это нисколько не мешало. Я ничего не имела против избранного ею пути: все время вправо, а после этого наконец прямо.
хххПо причинам, относящимся к технике налогообложения — а вовсе не из благотворительных побуждений, как говорилось в торжественных речах, — я учредила «Фонд Минны Карлссон-Кананен», целью которого было оказывать поддержку и способствовать развитию исключительно финской культуры (выплачивать пособия и ссуды финским патриотически настроенным литераторам, артистам и ученым). Фонд имел свои (разумеется, формальные) правление и дирекцию ради того, чтобы некоторые честолюбивые деятели могли удобно рекламировать себя, украшать список своих заслуг и получать коллегиальные за сидение в ресторанах. Фонд имел также три специальные авторитетные комиссии, которые вносили предложения о распределении ссуд. Еще в самом начале было решено не выдавать ссуды спортсменам, которых развелось так много, что всего национального бюджета им едва хватило бы лишь на одну разминку. Решили также ничего не давать и музыкантам. Эту свою принципиальную установку правление Фонда и его авторитетные комиссии объясняли тем, что финансовая поддержка музыки совершенно ликвидировала бы с течением времени благородную профессию певцов и музыкантов, странствующих по дворам, а это, несомненно, нанесло бы непоправимый ущерб нашей молодой культурной стране, которая старательно перенимает и лелеет романтическое наследие седой Европы. Директор Вихтори Лехтевя — член правления Фонда и верный страж культуры (он, между прочим, каждое лето приносил цветущую пеларгонию к подножию памятника Алексиса Киви) приводил в качестве примера потрясающую историю певца Тимо Пипинена, который мог бы стать великим тенором, если бы вдруг не обнаружилось, что у него из носа удалены полипы! Опираясь на этот пример, директор Лехтевя решительно возражал против предоставления ссуд музыкантам и певцам. В то же время он подчеркивал, что является большим другом музыки: всякий раз, когда жена его пела в ванной комнате, он спешил заткнуть уши ватой.
В это время я познакомилась с писателем Свеном Лоухела. Если не ошибаюсь, имя его многим совершенно неизвестно. Я тоже ничего не слыхала о нем, пока он сам не пришел ко мне и не представился. Явился он не за ссудой, ему нужна была другая, совершенно пустяковая помощь. Вот его собственные слова:
— Разрешите отрекомендоваться: Лоухела, литературный разнорабочий, всегда оставляющий стихи и калоши в передней издателя и предоставляющий славу тем, кто ее домогается. Вы позволите отнять у вас немножечко драгоценного времени?
Я пригласила его сесть, но он пожаловался на необходимость вечно спешить и сказал, что просидел уже восемь часов кряду. Это был лысый («В последний раз я снял волос с гребешка одиннадцать лет назад, а с плеча — только вчера, но это уж был не мой волос»), кругленький мужчина средних лет, с живым и умным взглядом ясно-голубых глаз. Мне сразу понравилась весело-непринужденная манера, с которой он представился, и его сочный язык, столь разительно отличный от нудного, суконного языка деловых людей, министров и кухарок. Он достал из кармана блокнотик и сказал:
— Ну вот, сударыня, раз уж мы познакомились, я хочу просить вас о маленьком одолжении. Нет, нет, сударыня! Не о деньгах, а о чем-то гораздо более ценном. Вы стопроцентная американка — кстати, какое ужасное слово «стопроцентная»! — и, бесспорно, сможете мне помочь. Объясните, что означает слово «pimp»?
— Женоподобный мужчина, — ответила я, рассмеявшись.
— Отлично. Это подходит к тексту. А тогда что такое «square», если речь идет о человеке?
— «Square», — это примерно то же, что чурбан, болван или остолоп.
— Прекрасно! Тоже годится. А вот еще выражение: «slap stick»?
— Это значит «рохля», парень-размазня, которому ото всех достается.
— Спасибо! Я очень вам благодарен, сударыня. Я перерыл все словари, но нигде не нашел этих слов. Право же, я и сам изрядный «Square», что давно не догадался спросить у вас. Дело в том, что мне пришлось переводить одну американскую книжку, и здесь я исключительно щепетилен: переводить так уж переводить! Не выношу, когда в литературной работе халтурят. Это слишком напоминает духовную проституцию. Ну вот, огромное вам спасибо!
— Не стоит благодарить за такую малость: всего лишь несколько слов! — возразила я, искренне обрадованная тем, что среди такого множества людей я нашла человека.
— Нет, что вы, безусловно стоит, сударыня! Даже одно-единственное слово может иметь необычайную силу: им можно начать или окончить войну, выразить благодарность или порицание, а кроме того, ведь и «вначале было слово» — лишь слово!
Так состоялось наше первое знакомство. Через неделю он вновь обратился ко мне с такой же просьбой, после чего стал в моем доме частым гостем, званым и желанным. Он выпустил ранее несколько сборников очерков и книгу путевых заметок, но в то время жил почти исключительно за счет переводов на финский язык с английского. В дополнение к трем специальным авторитетным комиссиям правление Фонда избрало Свена Лоухела экстраординарным экспертом для решения вопросов, в которых хорошо осведомленные комиссии были недостаточно хорошо осведомлены.
Комиссия по литературе состояла из тщедушного профессора-литературоведа, который всегда получал советы и указания от своей жены; молодого доцента, который предложил выдавать ссуды лишь писателям и поэтам, доказавшим свой патриотизм и боровшимся своими произведениями за крепкий семейный очаг, за веру и отечество; молодого критика, по мнению которого ссуды следовало выдавать исключительно литераторам, не достигшим двадцатилетнего возраста (с целью поощрения грамотности); и, наконец, экстраординарным членом комиссии был писатель Лоухела, представлявший здравый ум, способность суждения и трезвый цинизм. Перелистывая заявления о ссудах, он обычно весело восклицал:
— Ишь ты, ишь ты! Мальчики хотят получить на выпивку! А этот-то, этот, вероятно, собирается купить себе зимнее пальто или вынужден платить за старые проделки…
Комиссия сценических искусств состояла лишь из двух членов: одного известного чтеца, который обладал высокоразвитым литературным вкусом, ибо покупал только хорошо переплетенные книги, и одного почти неизвестного директора театра, представлявшего артистов обоего пола. И в этой комиссии экстраординарным членом был писатель Свен Лоухела.
