Александр и Лев Шаргородские - Бал шутов. Роман
— В 1917, — без запинки ответил тот.
— А Кальвин умер в 1564! — ехидно заметил японец, — как же он руководил революцией?
«Странный японец», — подумал Леви.
— А это другой! — парировал он, — это тот, что умер в 1924! Кальвинов было много. Не было года, что бы не умер какой‑нибудь Кальвин!
Японец скептически взглянул на Леви- и тот понял, что это китаец…
Вскоре его вызвал шеф. Шефа звали Шмоль. Он возглавлял швейцарскую контору японца комсомолки.
— Почему вы Кальвина называете товарищем? — спросил Шмоль.
— Видите ли, — ответил Леня, — я его не слишком хорошо знал, чтоб называть другом…
Шмоль поднял правую бровь.
— Вы протестант? — спросил он.
— Неверующий, — уточнил Леви, — но близок к протестантизму. — И добавил: — не букве, а духу!
— Я католик, — заметил Шмоль.
— Очень приятно, — сказал Леви и брякнул: — Все дороги ведут в Рим…
— Кто такой Свердлов? — неожиданно спросил Шмоль.
— Видный деятель коммунистического и рабочего движения — ответил он.
— Почему вы его сделали соратником Кальвина?
Леня прочистил горло.
— Он питался его идеями, — выдавил он, — он вырос на нем. Впрочем, все мы выросли на Кальвине, — добавил он как можно более убедительно.
— Я католик, — напомнил Шмоль.
— Рим открытый город, — парировал Леви.
Католик встал.
— Почему вы похоронили Свердлова на берегу Лемана?!
Неверующий поднялся тоже.
— Я могу его перенести, — сказал он, — вам будет приятнее, если он будет покоиться на берегу Тибра?
— Я швейцарец, — напомнил Шмоль, — не хотели бы вы мне рассказать что‑либо о Великой Швейцарской революции?…
После этого вопроса Леви окосел и стал похож на художника Хокусайя, в последний период его жизни.
— Судзуки, — сказал он.
— Что? — не понял Шмоль.
— Иокогама, — объяснил Леви, — Хирохито.
Он сложил руки на груди, поклонился и вышел…
Сокол бросил Борща, смачно жующего колбасу, и вышел на вечернюю улицу. За плечами были крылья.
Он шел, возбужденный, и чуствовал на себе восхищенные взгляды зрителей, которые крутились еще возле театра. Некоторые кивали ему, кто‑то улыбался, а один, совершенно незаметно для него, проходя мимо, крепко сжал его руку.
— Спасибо, — говорил он им всем, — спасибо…
Чем дальше от театра, тем меньше становилось людей. Была ночь. В небе стояла полная луна. И в ее свете Борис заметил еще двух молодых людей, в элегантных костюмах, с тонкими лицами.
Они направились к нему.
«Неужели надо дождаться темноты, чтоб отблагодарить?», — подумал он.
Молодые люди приблизились.
— Спасибо, — сказал, не дожидаясь, Борис, — не стоит благодарности.
— Почему же? — ответил один из интеллигентов и залепил ему в ухо. — Очень даже стоит!
Интеллигенты били профессионально и больно.
— Это тебе за Отелло, — пояснили они и били в пах, — это за колбасу, — и он получил в нос, — а это за диссидентство вообще. — И под левым глазом появился синяк.
— Вы ошибаетесь, — пытался сказать Борис, — я не диссидент! Вернее, не тот, что вы думаете!
— Тот, тот! — успокоил интеллигент и, видимо для симметрии, поставил синяк и под правым глазом.
— Да я ж все это спец…
Но тут кулак пришелся как раз по рту, и фраза застряла на губах любимого народом артиста…
Он бросился в театр, ворвался в свою уборную — Борщ все еще жевал.
— Оставьте колбасу! — бросил Сокол майору.
— Почему? — удивился тот.
— Посмотрите, что они со мной сделали, — шепелявил Борис. У него, видимо, уже нехватало зубов.
— Я вижу.
— Как же вы можете жрать?!!
— Ну, честное слово, — Борщ непонимающе пожал плечами, — это же наши люди, Борис Николаевич.
— Опять?!
— Вы что, разве не поняли?
— Вы же сказали, что я неприкасаемый! Взгляните на неприкасаемого — живого места нет! Как я мог понять, что это ваши?
— Да хотя бы потому, что у вас ничего не переломано! Не задеты жизненно важные центры!
— Да, но они били меня, как настоящего диссидента! За что?! Зачем вы это сделали?
— Только по одной причине, — объяснил майор, — для пущей убедительности! Разве не ясно?
— Вы меня еще убейте, для пущей убедительности, — прошамкал Борис.
— Бывало и такое, — заметил Борщ.
— Что?!
— Но такие времена давно прошли!
— Это вы называете — прошли? — он указал на свою побитую физиономию, — сколько это еще будет продолжаться?!!
— Все зависит от вас, уважаемый Борис Николаевич.
— Как это? — не понял Борис.
— Очень просто. Возьмем сегодняшний случай. Ну, право, от вас я такого не ожидал.
— От меня?! — от удивления Сокол даже привстал.
— Да, да! Вы чуть не завалили всю нашу операцию! Все наше дело!
— Когда? — обалдел Борис.
— Когда во время драки вопили «Да я же все спец…», — процитировал майор.
— Вас бы так били! — пробурчал Борис.
— И если б не один из наших товарищей, — продолжал Борщ, — все бы уже знали корреспонденты!
— Позвольте, спросить, откуда? Какие, к черту, корреспонденты?!
— Иностранные, мой дорогой. Вы что, их не заметили?
— Где?
— В парадной, в двух шагах.
— Не — ет…
— Ну, вот видите. Мы же не садисты, чтобы просто так избивать. Вам пришлось немного потерпеть, но завтра весь мир узнает об ужасном избиении крупного диссидента.
— Лучше б он не узнавал.
— А общественное мнение? За кого им тогда бороться?
— Что? — спросил Борис. — Вы меня будете и дальше избивать?
— По плану не предвидится, — успокоил Борщ, — но все зависит от мирового общественного мнения.
— Умоляю, — прошепелявил Борис, — посадите в тюрьму. Ну что вам стоит?
— Рано, — опять ответил майор, — еще не поднято западное общественное мнение.
— А когда оно поднимется? — спросил Борис. — А то у меня уже почти зубов не осталось.
— Скоро, — с улыбкой пообещал Борщ, — и не переживайте — на Западе вставляют прекрасные фарфоровые зубы…
Гуревич перебивался уроками.
Причастия и глаголы прыгали в его гениальной голове, и сложно — подчиненные предложения сменялись там краткими прилагательными.
Ученики были, мягко говоря, странными.
Мадам Брэн, старуха, мечтала съездить в Москву, посетить Ленина в Мавзолее.
Зачем ей для этого был нужен язык? Ленин был мертв, к тому же в Мавзолее запрещено говорить.
Жан — Марк влюбился в ленинградку и мечтал написать ей любовное письмо на ее родном языке. Это бы было понятно, если б ленинградка по красоте не приближалась к парижанке, вывезшей Гуревича на свободу.
Третьим персонажем был русский, Савелов, забывший родной язык. Он его восстанавливал с какими‑то тайными целями, вроде захвата власти в Сибири. Гуревич не допытывался.
Они платили — он молчал.
«Зачем мне все это нужно, — иногда спрашивал он себя, — неужели для этого я вышел из моря? Чтобы вдалбливать: Я читаю, ты читаешь, он читает?!!»
Какой абсурд!
Театр был заброшен, он начал забывать любимые запахи — сцены, кулис, шум премьер.
В этом страшно было признаться, но ему начало казаться, что он совсем не хочет придушить членов приемочной комиссии.
Наоборот, ему стало как‑то нехватать ее. Чтобы поругаться, покричать, поскандалить, хлопнуть дверью.
Ах, как хотелось ему хлопнуть дверью хоть перед кем‑нибудь!
Не было, перед кем.
Ночами ему стал сниться тот самый мордатый цензор из дома на Невском.
Гуревичу недоставало его. Чтобы бросить в лицо ему все, что он о нем думает, сказать, кто он на самом деле, смешать его с говном, а затем схватить запрещенную пьесу и носиться с ней по инстанциям — и пробивать, пробивать!
Ах, как хотелось ему пробить что‑нибудь запрещенное!
Он жаждал невидимой стены, которую бы надо было пробивать. Ее здесь не было.
Без стены жизнь казалась ему скучной, постной.
Ему конечно, хотелось, чтоб его хвалили, воспевали, возносили!
Но с такой же бы радостью он бы согласился, чтоб его поносили, критиковали, ругали, смешивали с тем же дерьмом. В печати, по телевидению, на радио. Не важно, где и как, но хоть как бы обращали внимание.
Своими постановками он будоражил людей, и хотел, чтобы будоражили и его.
Тишины ему не хотелось. Покоя тоже. Все это можно было получить на кладбище. Он туда не спешил.
Но никто не интересовался гением Гуревичем в городе света.
Даже приемочная комиссия.
Там он был под неусыпным контролем. Партии, цензуры, органов.
Он хотел, чтоб и здесь хоть кто‑то интересовался им.
Пусть даже и «органы».
Но все кончалось одним: Я читаю, ты читаешь, он читает…
Там он ползал. Но с высоко поднятой головой.
Здесь он ходил прямо. Но голова почему‑то была понура…
