Александр и Лев Шаргородские - Бал шутов. Роман
— Из всего их выбора предпочитаю сосиски, — улыбнулась комсомолка. — Смешно, а?..
И они заказывали еще…
— А что стало с офицером флота? — спросил Леви.
Комсомолка внезапно разрыдалась.
— Как, — пробормотала она сквозь рыдания, — вы разве не слышали?
— Нет.
— Его забодал бык. В Барселоне.
— Что вы говорите? — испугался Леви.
— Он поднял его вместе с кортиком на рога и так минут шесть носил по арене… Вы не представляете, как он ревел…
— Кто, бык?
— Да нет, офицер… Пока в него не вонзили бандерилью…
— В офицера?! — ужаснулся Леви.
— Да нет, в быка… И вы знаете, какие были его последние слова?
Леви уже не знал, кого? Быка? Офицера? На всякий случай он промолчал…
— Прости, Татьяна! — сказала комсомолка.
«Наверно, все‑таки быка, — подумал Леви. — Офицер на такое был явно неспособен».
Они выпили за упокой души русского тореадора…
— А вы знаете последние слова Ореста Орестыча? — спросила она.
Леви с ужасом взглянул на нее.
— Прости, Татьяна! — комсомолка вновь разрыдалась.
— Неужели его тоже забодал бык? — дрожащим голосом произнес Леви.
— Нет, он жив, — объяснила Таня, — а эти слова он произнес, когда мы расставались в Кордове.
— Но почему «прости»?
— Только между нами, Леонид Львович. Он стал импотентом… Сейчас он работает при Королевском дворе в Голландии.
— И что он там делает? — удивился Леви. — Организовывает королевский театр?
— Заведует компотами королевы… Знаете, компоты всюду любят.
— Простите, — спросил Леви, — а дама из Управления, что она вам сказала?
— Ничего. Она скрылась, не попрощавшись, — сказала проститутка, — в неизвестном направлении. Я всегда думала, что она — блядь, — добавила она…
Тут в зале появился маленький японец. Он долго оглядывался и, наконец, подбежал к их столику, минут пять кланялся ничего не понимающему Леви, мотал головой, пока Леви не сказал ему:
— Кони ти ва!
Это было приветствие. Естественно, по — японски.
Незнакомец страшно обрадовался.
— Вы знаете японский?!
Он не успел ответить.
— Замечательно! — объяснила за него проститутка. — Он его учил в школе. В японской. И даже писал на нем стихи.
Леви испуганно смотрел на комсомолку. Он никогда не представлял, что она умеет так врать. К тому же из всего японского, кроме приветствия, он знал три слова — Судзуки, Хокусайя и Иокогама. Но комсомолку несло.
— А потом он работал переводчиком у советского посла в Японии и написал книгу «Япония — любовь моя!» Конечно, по — японски.
— «Аримасэн, — поблагодарил японец Леви.
Леви растерялся, комсомолка рассердилась.
— Ты же, кажется, знаешь, — сказала она японцу, — я не могу терпеть, когда при мне говорят на незнакомом языке!
— Простите, — произнес японец, — извините… — и опять долго и низко кланялся.
— У меня есть туристическое бюро в Женеве, — продолжил он, откланявшись, — хотя сам я живу в Токио. Я сюда прилетаю раз в неделю к моей Чио — Чио — Сан, — он показал на комсомолку. — А сегодня я ее не застал на обычном месте. Но я ее прощаю.
— Спасибо, — поблагодарила комсомолка, и низко поклонилась, совсем по — японски.
— В моем бюро, — продолжал японец, — нехватает такого знатока, как вы…
— Вы уверены? — заикаясь, уточнил Леви.
— Большинство моих экскурсоводов из всего японского, кроме приветствия, знают только три слова — Судзуки, Хокусайя и Иокогама…
Леви вздрогнул.
— Соглашайтесь! — приказала ему по — русски комсомолка.
И он согласился. Не мог же он ослушаться ее приказа.
Комсомол все‑таки, верный помощник партии. А партия, как известно, наш рулевой…
Через несколько минут Чио — Чио — Сан и японец покинули зал ресторана. Леви не спеша доел сосиски, допил водку, а на следующий день приступил к работе.
Сокол принял предложение Главного сыграть маршала.
Самое интересное, что ему разрешили. Безусловно, здесь не обошлось без Борща.
Сокол ходил в сапогах по сцене, гремел орденами, которые спускались почти до задницы, сверкал очами, ведя бойцов на Берлин.
Когда в Кремле, у карты боевых действий он возражал самому Сталину — в зале вспыхивали аплодисменты.
Главный торжествовал — позиции его укреплялись, видимо, он сделал верную ставку на армию.
В конце спектакля он выходил кланяться в своей форме времен войны. В интервью врал, что в 42–м году взял двух языков, что оба его сына пилоты, дочь — военврач.
Никого он не брал, детей у него не было.
Но правильная ставка помогла.
И вдруг у Бориса забрали все роли. Сначала сорвали китель маршала, стащили сапоги. Лишили звания Героя Советского Союза.
Потом запретили играть председателя колхоза, правда, передового.
Потом директора завода, довольно отстающего.
Когда его лишили роли карманного вора, он понял, что приходит желанная пора — скоро посадят.
Настроение его улучшилось, он смеялся, насвистывал, коллеги не могли понять странных реакций.
— Скоро посадят, — сообщал он всем с дьявольской улыбкой.
Коллеги вздрагивали. Они думали, что их.
Сокол был в нетерпении.
Чтобы приблизить посадку, он пошел на смелый шаг.
Из всех ролей у него оставалась одна — того самого Отелло.
Того мавра, который сделал свое дело и мог уходить.
Но Боря свое дело еще не сделал.
Оставалось еще всего одно представление.
Боря поставил на него.
И он не ошибся.
Приближалась сцена удушения. Отелло с горящими глазами пошел на Дездемону.
Ты не убьешь, не сломишь убежденья,
Что мне терзают душу! Ты — умрешь!
— О Боже, смилуйся, — закричала Дездемона и приготовилась к худшему.
Но вдруг, вместо того, чтобы ее душить, Отелло изменил направление и вместо кровати двинулся за кулисы.
— Ты куда? — шептала Дездемона. — Ты же должен меня душить!
Отелло, не отвечая на ее мольбы, двигался к кулисам.
— Распутница, — шептал из будки суфлер. — При мне о Кассио плакать!
— Ша! — бросил ему Борис и скрылся за кулисами.
— О, прогони меня, но пощади, — шептала с одра Дездемона, — убей хоть завтра, дай мне ночь прожить!
Три раза она повторила это. И напрасно — ее не собирался никто душить.
Ни Дездемона, ни зал, ни суфлер не понимали, в чем дело.
Наконец, Отелло появился из‑за кулис. На огромной его груди, поверх доспехов, висели многочисленные круги колбас, гирлянды сосисок и лианы сарделек.
Суфлер поперхнулся.
— Умри, распутница, — хрипел он.
Отелло не реагировал. Он взял кресло, поставил его посредине сцены, сел в него и стал смотреть в зал.
Дездемона, хотя ее и не душили — не дышала.
Отелло смотрел в зал и молчал.
Он молчал минуту, две, три.
Молчал и зал.
Такой постановки «Отелло» никто давно не видел.
Наконец, кто‑то не выдержал.
— Чего вы молчите? — выкрикнули из зала.
Отелло встал, поправил свою бороду, доспехи, и громко, на весь зал, произнес:
— Я?! — громогласно вопросил он. — У меня все есть!
И он колыхнул мясными изделиями.
— Чего вы молчите?!!
Теперь уже перестали дышать зрители.
В этот раз Отелло не задушил Дездемону.
Он немножко придушил весь зал…
И кулисы. Актеры стояли застывшие, с открытыми ртами.
— Я все сказал — бросил он, — можете закрыть!..
Он опустился в свое кресло в уборной и тут же заметил Борща.
— Потрясающе, — повторял тот, — вы меня уморили. Я так хохотал, что чуть не вывалился из кресла. Великолепная шутка.
— Это не моя, — ответил Борис, — ее исполнил в двадцатые годы один известный актер.
— Да? — удивился Борщ, — никогда не слышал.
— И знаете, сколько он за нее получил?
— Понятия не имею.
— Восемь лет! — уточнил Борис.
— Что вы говорите?!
— Что слышите! — огрызнулся он, — а со мной вы что‑нибудь сделаете?
— Нет, вас никто не тронет.
— А в тюрьму? — спросил он, — неужели я за это не покачу в тюрьму?
— К сожалению, — печально сознался Борщ, — кстати, это какая колбаса?
Он указал на круги, которые снял с шеи Борис.
— Краковская, — ответил тот.
— Вы разрешите? — спросил майор, отломал ломоть и с аппетитом начал его грызть…
Леви работал с японцами.
На каком языке он им рассказывал о красотах — оставалось тайной.
Из всего японского, как вы помните, он знал Судзуки, Хокусайя и Иокогама.
Но они его понимали, он нравился им, хотя то, что он говорил, могло привести в панику любого, если, конечно, он был не из Страны Восходящего Солнца.
Наверное, ему нехватало театра, комику Леви.
Автобус с туристами катил по Женеве, и Леня на чем‑то ломаном сообщал в микрофон.
