Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика
— Налетели, как бандиты! — рассказывала бледная завмаг. — Целых двенадцать человек. Из автобуса — и прямо в зал: хвать то, хвать это... Я ещё такого не видала! «Где ключи от склада?! — орут. — Открывайте, или мы взломаем дверь!». Смотрите, у меня руки трясутся. Что делать?
— Галочка, думайте о Шварценеггере.
— Давид Семёнович!
— Я вполне серьёзно. Такие налёты — самое подходящее время для эротических грез. Секс тут же убивает страхи, и наступает то, о чём поёт Алла Пугачёва: «Дай счастья мне, а значит, дай покоя!».
— Но они нашли акциз по сигаретам!
Берлянчик сразу помрачнел. Речь шла о сделке трёхлетней давности, за которую он в своё время уволил главного бухгалтера. С тех пор «Виртуозы Хаджибея» пережили с дюжину проверок, и все они, как по команде, «проглядели» сигареты. Это был фирменный приём налоговой полиции — оставлять недоимку на десерт. Со временем она обрастала фантастической пеней и превращала фирму в вечного заложника угрозы разорения, а её хозяина — в дойную корову. Характер проверки не оставлял сомнений, что это заказная акция.
Поначалу Додик терялся в догадках, не зная, на кого грешить, но затем остановился на Димовиче. Только Димович, с его куриными мозгами и зековской школой интриг, был способен на подобный шаг.
Из одесской тюрьмы Петя вышел с больными зубами, обширными связями в органах правопорядка и равновеликой потребностью в пакостях и благородных делах. Он мог оказать бесценную помощь пострадавшему товарищу, а затем наслать на его фирму налоговую проверку, последствия которой сам же потом утрясал.
У Берлянчика Димович ходил в должниках. Додик протянул ему руку помощи в самый критический для того момент — после освобождения Димовича из тюрьмы. Он это сделал в силу цеховой солидарности к Великому братству одесских гуляк: разыскал Пете жильё и взял в компаньоны «Бума», невзирая на решительные возражения Миши Газецкого. В благодарность за это Додик получил горячие изъявления в преданности и любви, а спустя три года — налёт налоговой полиции на магазин «Утята». Впрочем, к этой форме признательности Берлянчик отнёсся достаточно равнодушно. Он уже усвоил простую истину: человеческое сердце не терпит излишеств. Оно может быть благодарно только в пределах мелких подачек, но сверх этого услуги распаляют аппетиты и плодят врагов. Так что от коварства физических лиц он был надёжно защищён опытом своих седин. Сложнее было с ранимостью его гражданских чувств.
Новая эпоха возбудила в нём огромные иллюзии, и в Додике вдруг зазвенела глупая гражданская струна. Тот же магазин «Утята», поднятый им из руин, приносил ему моральных дивидендов больше, чем финансовых. Вид полунищих, обездоленных людей, толпившихся за дешёвым фаршем и свежей тульчинской колбасой, наполнял его законной гордостью за этот крохотный уголок цивилизации. Он был искренне благодарен монархистке за то, что её экстравагантная выходка с господином Зелепукиным сподвигла его на необдуманный порыв, который оказался блестящим кадровым решением: из полуспившейся спортсменки Галины Крот вышел отличный директор магазина. Но, захмелев от эйфории, он оторвался от реалий и стал требовать от государства примерно того же, что от женщин, — признательности за благородство помыслов и конкретные услуги. Естественно, что иезуитские методы налоговой полиции трудно было расценить как акт государственной любви, или сравнить с подвигом нежных декабристок.
«Одни репрессии! — вздыхал Берлянчик. — А где же меры поощрения, за то, что фирма продержалась десять лет. Где стихотворный панегирик мэра города? Где монумент Славы павшим бизнесменам? Или хотя бы огромная доска Почёта на Думской площади тем из них, кто пережил депрессию, бандитские отстрелы и налоговый погром?»
Процесс опускания на землю был для Берлянчика всегда болезненным. Урок, преподанный налоговой полицией, сразу вызвал протрезвелость, которая поменяла угол зрения на вещи — на пыл его гражданских чувств, на «Виртуозов Хаджибея», на роль шалопайства и расхлябанности в человеческом прогрессе, на сантехника Жору и на участие в судьбе лидера «Престольного набата». Он почувствовал, как умолкает величественный гимн Идиоту, обычно гремевший в его душе, и испугался, как лунатик, внезапно очнувшийся над пропастью.
Именно в этом состоянии он подъезжал к Греческой, направляясь к дому монархистки. Машина свернула на Екатерининскую и остановилась у погребка «Два Карла». Берлянчик вышел из машины и несколько раз прошёлся перед погребком. На душе его было скучно и тоскливо, как утром на пустынной сцене. «Ты что, с ума сошёл?! — говорил он самому себе. — Лезешь в семейные дела бандита. Пулю или нож в спину захотел?!» Додик покосился на «Фиат», из которого торчали крохотные уши и половина головы его шофёра. Алкен сидел, деликатно отвернувшись в сторону. Он, как пудель, улавливал настроение хозяина, и от его безмолвия веяло неприязнью и насмешкой. Логика маленького и физически беззащитного существа не принимала малейших отступлений от нормы. Берлянчик усмехнулся и, петляя между встречными потоками машин, перешёл через дорогу к дому лидера «Престольного набата». Здесь его подстерегал ещё один удар.
У парадного Берлянчик увидал невысокого, похожего на толстую болясину губошлёпа в брючках, натянутых выше живота, малиновом пиджаке и золотым жгутом на шее. Он кого-то ждал, облокотившись на серый «Мерседес». Не обратив на него особого внимания, Додик поднялся на второй этаж и несколько раз нажал на кнопку мелодичного звонка, прежде чем ему открыли дверь.
— Ах, это вы, профессор! — сказала Ирина Филипповна чужим потухшим голосом и с очевидной неохотой, отступила в сторону, освобождая проход. На ней было полупрозрачное кимоно с яркими павлинами, а голова повязана полотенечной чалмой. Столь неожиданно холодный приём обескуражил Додика.
— Я не помешал? — спросил он,
— Нет, отчего же… Входите.
Минуя коридор, он вошёл в гостиную, где от былого великолепия остались раскладушка, наспех прикрытая пледом, и плетёное кресло-качалка, которое Додик видел на даче во время кровавого уик-энда. В углу комнаты стоял тот самый баул с мундирами, шляпками и киверами, что были закуплены фирмой «Сириус» в Лондоне. Ирина Филипповна несколько обогнала Додика в коридоре и, прежде чем он успел войти, подала знак какой-то женщине, стоявшей у окна. Это была особа неопределённых лет с хозяйственной сумкой, из угла которой торчали тюльпаны и рыбий хвост. Берлянчик посмотрел на её крашеные волосы, до треска натянутые кверху и повязанные самурайским узлом, и почему-то подумал: «Бандерша?!» И тут же ему пришёл на ум пузан с золотым жгутом на шее.
— Извините, профессор, но мне даже негде вас усадить, — сказала монархистка.
Гостья нетерпеливо посмотрела на Ирину Филипповну, которая тем самым затягивала визит непрошеного визитёра и, прежде чем Додик принял приглашение, запрыгнула в кресло.
— О, господи! — вздохнула она. — Целый день в бегах. Я думаю, молодой человек не будет возражать?
С этими словами она водрузила сумку на колени, как это дедают в залах ожидания, когда хотят утвердить своё право на спорное место. Берлянчик остался на ногах, не зная, куда себя девать в присутствии двух женщин, одна из которых подавленно молчала, а другая нахально раскачивалась в кресле-качалке и гнала его вон откровенно вызывающим взглядом. Сейчас Додик не узнавал монархистку. Она, как и прежде, была необыкновенно хороша, но теперь в её огромных глазах застыло ожесточение многоопытной девицы. Это выражение поразило Берлянчика. У него тут же возникло желание извиниться за вторжение, попрощаться и уйти. Он не страдал особой щепетильностью, но зримое крушение чьих-то надежд действовало на него удручающе. Оно вызвало у него какое-то алогичное смешение чувств: вины и обиды. Своей вины за чужое падение и обиды за чужое предательство своей же мечты. Перед ним сразу вставал скучный мир чужой безысходности, помеченный не его, Берлянчика, знаком. Однако после некоторых колебаний он всё же сказал:
— Ирина Филипповна, позвольте побеседовать с этой дамой с глазу на глаз?
Ирина Филипповна молча вышла.
— Нехорошо получается, мадам, — сказал Берлянчик, когда они остались с ней наедине.
— Чем это я вам не угодила?
— Ну, как же... Вы приводите в этот дом своего протеже, ну, а я? Смею заметить, я тут не чужой человек.
Бандерша, не глядя на него, расстегнула змейку сумки, которая лежала у неё на коленях, и переставила тюльпаны в другой конец, отделив их от рыбьего хвоста. После этого она нюхнула свои пальцы, вперилась в Берлянчика оловянными навыкате глазами и негромко сказала:
— Вот что, дорогой мой человек. Катитесь вы отсель и побыстрее. Мой вам искренний совет!
— Это почему же?
