Наринэ Абгарян - Манюня
— Если только вы потом обещаете и меня посмотреть, — расцвел дядя Миша.
— Папа, — Маня укоризненно посмотрела на отца, — я все Ба расскажу.
— Иди отсюда, незнакомая девочка, я тебя знать не знаю, — отмахнулся от нее дядя Миша.
Мы с Маней зашли в кабинет и устроились на низенькой кушеточке возле окна. Я зацепила взглядом инструменты, аккуратно сложенные на специальных лотках, и мигом затряслась от страха.
— Не дам ему посмотреть свое горло, — громко сглотнула я.
— Нарка, не глупи, — скосилась на меня Маня, — зачем мы тогда сюда ехали?
— Не знаю, — заупрямилась я, — но этот Петросович ко мне не прикоснется, это точно!
И тут открылась дверь, и в кабинет вошел Самвел Петросович. Он оказался высоким, холеным и невероятно красивым мужчиной. Маня заулыбалась и пригладила ладошкой торчащий чубчик.
— Здравствуйте, красавицы, — проворковал Самвел Петросович.
— Здравствуйте, — расцвела Маня, — вы тоже красивый!
Я засопела и больно пихнула ее локтем в бок.
— Ты чего несешь?
— Отстань! — прошипела мне Манька.
— Ну-с, барышни, — пропел Самвел Петросович, — кто первый покажет мне свое горло?
— Я покажу, — вскочила Маня, — я врачей не боюсь. A Нарка пойдет второй, она почему-то докторов боится!
— Да? — Самвел Петросович удивленно посмотрел на меня поверх своих очков. — А отца своего Нарка тоже боится?
— И отца боится, — заложила меня Маня, — когда Дядьюра с работы домой возвращается, от него лекарствами пахнет, так вот Нарка к нему не подойдет, пока он в душ не сходит.
— Ты заткнешься или как? — рассердилась я.
Но Манька уже не могла мне ответить — Самвел Петросович светил ей в рот фонариком и что-то там высматривал. Поэтому она скосила в мою сторону глаз и погрозила кулаком.
Потом настал мой черед показывать свое горло врачу.
— Иди сюда, Наринэ, — Самвел Петросович похлопал по креслу рукой, — ничего не бойся, я тебе обещаю, больно не будет.
Я поймала свое отражение в круглом зеркале прибора, который был у него на голове, и решила, что так просто я ему не дамся.
— Фигушки! — рыкнула я. — Ничего я вам не покажу.
Все, что случилось далее, я до сих пор вспоминаю с огромным стыдом. Помню, как я валялась на полу, вцепившись в ножки металлического шкафа с медикаментами, и орала как ненормальная, а испуганная медсестра тщетно пыталась отодрать меня от шкафа. Помню, как отец с дядей Мишей прибежали на мой крик, отодрали-таки меня и поволокли к креслу. Но я как-то вывернулась, снова упала на пол и вцепилась в штаны Самвелу Петросовичу. Помню характерный звук, который издает рвущаяся материя — это папа с дядей Мишей отколупывали меня от штанов Самвела Петросовича, а я никак не желала отколупываться. Я орала: «Фигушки вам!» — куда-то ему в пах и изливалась горючими слезами. Самвел Петросович придерживал штаны за ремень и увещевал меня:
— Нариночка, я тебя не буду смотреть, ты только отцепись с моих брюк, а то мне не в чем будет домой идти!
Но мне уже нечего было терять, ибо меня накрыло такой волной паники, что я прекратила что-либо соображать.
Мне важно было как-нибудь обезвредить Самвела Петросовича, этого коварного змея-искусителя, чтобы он не смел прикоснуться ко мне хотя бы пальцем.
Вот.
Итого мы уехали из Еревана несолоно хлебавши. Всю дорогу домой я сидела тихой мышкой на заднем сиденье автомобиля и душераздирающе вздыхала. Маня периодически гладила меня по руке.
— Нарка, какая же ты все-таки трусиха, — приговаривала она с умилением.
— Аха, — соглашалась я.
— Захрмар! — грохотал отец. — Проехали четыреста километров, чтобы ты меня так перед другом опозорила?
— Пап, я не специально, — тонко заскулила я.
— Что за ребенок такой, — кипятился папа, — что за позорище такое!!!
Я угрюмо молчала.
А на следующий день папа пошел на похороны. И превратил это траурное мероприятие в несусветное представление. Потому что людям очень сложно было сохранять серьезное выражение на лицах при одном взгляде на отцовскую прическу. Они, прикрыв лица платками, пробивались к нему и сочувствующе спрашивали: «Кто это тебя так?»
— Жена, — говорил отец.
— Она еще жива? — тщетно пытались выдать хохот за рыдания люди.
— Жива, — понуро отвечал отец.
— Непорядок, — утирали выступившие слезы сострадающие. За короткий промежуток времени папа собрал вокруг себя толпу зевак. Покойница осталась дожидаться погребения в гордом одиночестве.
— Ну, как прошли похороны? — спросила мама отца, когда тот вернулся домой.
— Я имел бешеный успех, — буркнул он.
И не соврал. Так что конец 70-х и начало 80-х ассоциируется у наших горожан исключительно с прической моего отца. И люди до сих пор, вспоминая то время, говорят примерно так: Маришка родилась (корова отелилась, Размик поступил в институт) в том году (за два года до, спустя год), когда доктор Абгарян специально постригся под шута, чтобы насолить главврачу городской больницы на похоронах его тещи.
— И таки это ему удалось! — с хохотом говорят люди.
ГЛАВА 17
Манюня и индийское кино
У каждого из нас в детстве были свои кумиры. Я назову вам два кодовых слова — Дхармендра и Санджив Кумар. И если эти имена вам ничего не говорят, то значит, друзья мои, не тех кумиров вы себе выбирали в свое допрыщавое, но вполне уже зрелое детство. За кого вы мечтали выйти замуж в десять-одиннадцать лет? Только не говорите, что за Алена Делона, кто вам поверит, хе-хе. И Африка Саймона сюда не приплетайте, пожалуйста. Потому что все это не то.
Кумиры 80-х — это Дхармендра и Санджив Кумар. Или вы со мной соглашаетесь, или мы прямо на этом абзаце расплевываемся и расходимся как в море корабли. Ибо я сегодня тиран и деспот и не приемлю возражений.
Имею право в кои веки.
А коли я сегодня тиран и деспот, то буду играть эту роль до конца и, так и быть, единственный раз в жизни соглашусь с Лениным, который справедливо заметил, что важнейшим из всех искусств для нас является кино. Умел иногда сказать, сукин сын. Вот куда ему надо было идти — в синематограф. А не царское имущество разбазаривать да не свои территории на откуп бесславным варварам отдавать. Но это я так, по-тирански, о своем, наболевшем.
А теперь о кино. Точнее — об индийском кино. И о том, на какие жертвы шел житель среднестатистического советского провинциального городка, чтобы насладиться игрой своих кумиров.
В понедельник Манька опоздала на урок по сольфеджио. Она влетела в класс с таким всполошенным выражением на дице, что всем сразу стало ясно — в город прилетели инопланетяне. Как минимум. Потому что Манькины глаза существенно опережали остальное Манькино лицо. Я могла поклясться чем угодно, что в обычной жизни она не практикует такую пучеглазость.
Когда моя подруга вбежала в класс (впереди маячили глаза, над глазами развевался боевой чубчик, а в арьергарде мотались остальные ненужные в данном контексте Манькины части), то ребята сразу напряглись. Всем стало ясно, что явился ГОНЕЦ. И что ГОНЕЦ несет какую-то сногсшибательную ВЕСТЬ.
— Сергомихалыч, я больше не буду, можно сесть? — запрыгала от нетерпения моя подруга. — Что щас скажу, что щас скажу, — громко зашептала она в нашу сторону.
Мы встрепенулись и на всякий случай дружно покрылись мурашками.
Серго Михайлович смерил Маню долгим, немигающим взглядом голодного варана. У Серго Михайловича глаза смотрели чуть вразнобой, к тому же одно его веко было длиннее другого на приличный сантиметр. Поэтому наш славный хормейстер глядел всегда чугь искоса, сильно откинув назад голову, — это помогало ему не только сфокусировать взгляд, но и заодно зрительно сглаживало разницу в длине век.
— Шац! — вздохнул Серго Михайлович. — Теперь чего?
— А что сразу «теперь чего», — нахохлилась Манюня. — Можно подумать, я всегда опаздываю. На прошлый урок, между прочим, я не опоздала, вы помните?
— Помню, — хмыкнул Серго Михайлович, — и знаешь, почему я это так хорошо запомнил? Потому что это был единственный раз, когда ты не опоздала!
— Га-га-га! — дружно заржал класс. Громче всех смеялась Манька.
— Садись, горе луковое, — вздохнул Серго Михайлович, — ты хоть расскажешь нам, почему опоздала?
— Это! — вылупилась Манька. — Я когда шла в музыкалку, то увидела, как переклеивают афишу возле кинотеатра. Вот я и задержалась, хотела посмотреть, какой фильм будет идти завтра. И знаете, какой? «Зита и Гита!»
— Вах, мама джан! — присел Серго Михайлович. — Опять? Сколько можно?
— Урааааааа! — заорал класс. — «Зита и Гита», урааааа!!!!!
— Снова пропадет занятие по хоровому пению, — рвал волосы на голове несчастный Серго Михайлович. — Дети, тем, кого завтра не будет на занятии, влеплю двойки, понятно?
