Ярослав Гашек - Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. Часть вторая
— А иногда, — сказал Швейк, — во время рукопашной человека с чего-нибудь вдруг тате затошнит, что сил нет. В Праге в Подгорельце, в трактире «Панорама» один из команды выздоравливающих, раненый под Перемышлем, рассказывал, как они где-то под какой-то крепостью пошли в штыки. Откуда ни возьмись, полез на него русский солдат, парень-гора, штык на перевес, а из носу у него висела порядочных размеров сопля. Несчастный только взглянул на его носище с соплей, и так ему сразу сделалось тошно, что пришлось бежать в полевой лазарет. Его там признали за холерного и послали в холерный барак в Будапешт, где он действительно заразился холерой.
— Кем он был: рядовым или капралом? — осведомился вольноопределяющийся.
— Капралом, — спокойно ответил Швейк.
— Тоже самое могло случиться и с каждым вольнопером, — глупо заметил капрал и при этом с победоносным видом посмотрел на вольноопределяющегося, словно говоря: «Что, выкусил? И крыть нечем».
Но вольноопределяющийся не ответил и улегся на скамейку.
Поезд подходил к Вене. Кто не спал, смотрел из окна на проволочные заграждения и укрепления для защиты Вены. Это производило на всех гнетущее впечатление. Даже неумолчное галдение, доносившееся из вагонов, где, ехали «бараны» с Кашперских гор, «Wann isch kum, wann isch kum, wann isch wieda, wieda kum» — затихло под влиянием тяжелого чувства, вызванного видом проволочных заграждений, которыми была обнесена Вена.
— Все в порядке — заметил Швейк, глядя на окопы. — Все в полном порядке. Одно только неудобно, что венцы могут разодрать себе штаны, когда поедут за город подышать чистым воздухом. Здесь нужно быть очень осторожным. Вообще Вена — весьма важный город, — продолжал он. — Взять, например, диких зверей в шенбруннском зоологическом саду. Когда я несколько лет тому назад был в Вене, я охотнее всего ходил смотреть на обезьян, но когда едет мимо какая-нибудь особа из императорского дворца, то никого. к сожалению, туда сквозь кордон не пускают. Со мной был один портной, из Вены из десятого района, так его арестовали потому, что ему загорелось во чтобы то ни стало посмотреть на этих обезьян.
— А во дворце вы были? — спросил капрал.
— Там замечательно, — ответил Швейк. — Я там не был, но мне рассказывал один, который там был. Самое замечательное, что там есть, это дворцовый конвой. Каждый из них должен быть в два метра ростом, а потом получает трафику[65]. А принцесс там, как собак нерезаных.
Поезд промелькнул мимо какой-то станции, и оттуда, постепенно замирая, доносились звуки австрийского гимна. Оркестр был выслан на станцию для встречи эшелона, вероятно, по ошибке, так как поезд через порядочный промежуток времени остановился на другом вокзале, где эшелон ожидали обед и торжественная встреча.
Но торжественные встречи уже не носили того характера, как в начале войны, когда отправляющиеся на фронт солдаты получали на каждой станции что-нибудь перекусить и когда их повсюду встречали целые выводки одетых в идиотские белые платья девочек с еще более идиотскими лицами и такими же идиотскими букетами. Но глупее всего были, конечно, приветственные речи той или иной из дам, муж которой корчил из себя в настоящее время ура-патриота.
Торжественная делегация, встретившая эшелон, с которым ехал Швейк, состояла из трех дам — членов австрийского общества Красного Креста, двух дам — членов какого-то военного кружка венских дам и девиц, одного официального представителя венского магистрата и одного военного. На их лицах была написана усталость. Эшелоны проезжали днем и ночью, санитарные поезда с ранеными прибывали каждый час, на станциях все время перебрасывались с одного пути на другой поезда с пленными, и при всем этом должны были присутствовать члены различных обществ и корпораций. День за днем было одно и то же, и первоначальный энтузиазм сменился зевотой. На смену одним приходили другие, и у каждого из них на любом из венских вокзалов был тот же усталый вид, как и у тех, которые встречали будейовицкий полк.
Из телячьих вагонов выглядывали солдаты с безнадежным видом идущих на виселицу.
К вагонам подходили дамы и раздавали солдатам пряники сг сахарными надписями: «Sieg und Rache», «Gott, strafe England!», «Der Österreicher hat eine Vaterland. Er liebt's und hat auch Ursach für's Vaterland zu kämpfen»[66].
Видно было, как кашперские горцы жрут пряники с тем же безнадежным выражением на лицах.
Затем был отдан приказ по ротам итти за обедом к полевым кухням, стоявшим за вокзалом. Там же была и офицерская кухня, куда отправился Швейк исполнять приказание обер-фельдкурата. Вольноопределяющийся остался в поезде и ждал, пока ему подадут: двое конвойных пошли за обедом на весь арестантский вагон.
Швейк в точности исполнил приказание и, переходя на обратном пути через рельсы, увидел поручика Лукаша, который прохаживался взад и вперед по полотну в ожидании, что в офицерской кухне и на его долю что-нибудь да останется. Поручик Лукаш находился в весьма неприятной ситуации, так как временно у него вместе с поручиком Киршнером был общий денщик. Этот парень заботился только о своем офицере и проявлял полнейший саботаж, когда дело касалось поручика Лукаша.
— Кому вы это несете, Швейк? — спросил бедняга-поручик, когда Швейк сбросил наземь целую кучу вещей, завернутых в шинель, — взятую с боем добычу из офицерской кухни.
Швейк замялся было на мгновение, но быстро нашелся и с открытым и ясным лицом спокойно ответил:
— Осмелюсь доложить — вам, господин поручик. Не могу вот только найти, где ваше купе, и кроме того боюсь, что пан комендант поезда будет возражать против того, чтобы я пересел к вам, — это такая свинья.
Поручик Лукаш вопросительно взглянул на Швейка. Тот продолжал интимно и добродушно.
— Безусловно свинья, господин поручик. Когда он обходил поезд, я ему немедленно доложил, что уже одиннадцать часов, время свое я отсидел, и мое место в телячьем вагоне, либо с вами. А он меня довольно грубо оборвал, чтобы я не рыпался и оставался сидеть. Сказал, что по крайней мере не осрамлю вас по дороге, — Швейк страдальчески скривил рот. — Точно я вас, господин поручик, когда-нибудь осрамил!
Поручик Лукаш вздохнул.
— Ни разу этого не было, — чтобы я вас осрамил, — продолжал Швейк. — Если что-либо и произошло, то это была лишь чистая случайность, «промысл божий», как сказал старик Ваничек из Пельгржимова, когда его сажали в тридцать шестой раз в тюрьму. Никогда я ничего не делал нарочно, господин поручик. Я всегда старался как бы все сделать половчее да получше. Разве я виноват, что вместо пользы нам обоим было от этого только горе да мука?
— Только не плачьте, Швейк, — сказал поручик Лукаш более мягко, в то время как оба подошли к штабному вагону. — Я устрою, чтобы вы опять были у меня.
— Осмелюсь доложить, господин поручик, я не плачу. Очень уж мне только обидно: оба мы самые разнесчастные люди во всей армии и во всем мире и оба в этом невиноваты. Как жестока судьба, когда подумаешь, как я о вас заботился, как старался всю свою жизнь…
— Успокойтесь, Швейк.
— Слушаюсь, господин поручик. Если бы не дисциплина, я бы нипочем не мог успокоиться, но согласно вашему приказанию доношу покорно, что уже совсем успокоился.
— Так лезьте в вагон.
— Так точно, лезу, господин поручик.
☆В военном лагере в Мосте дарила ночная тишина. Солдаты в бараках тряслись от холода, в то время как в натопленных офицерских бараках окна были раскрыты настежь из-за невыносимой жары.
То тут, то там раздавались шаги часовых, ходьбой разгонявших сон.
Внизу над рекой сиял огнями императорский завод мясных консервов. Там шла работа днем и ночью: перерабатывались на консервы всякие отбросы. Ветром доносило в лагерь вонь от гниющих сухожилий, копыт и костей, из которых варились суповые консервы.
Из покинутой будки фотографа, делавшего до войны снимки с солдат, проводивших молодые годы на лежавшем неподалеку военном стрельбище, открывался вид на долину Литавы и красный электрический фонарь над входом в бордель «У кукурузной шишки», которую в 1918 году во время больших маневров у Шопрони почтил своим посещением эрцгерцог Стефан, и где каждый вечер собиралось офицерское общество.
Это был самый фешенебельный публичный дом в городе, куда не имели доступа нижние чины и вольноопределяющиеся, ходившие в «Розовый дом». Его зеленые огни также были видны из будки фотографа. Такого рода разграничение по чинам сохранилось и на фронте, когда монархия не могла, уже помочь своему войску ни чем иным, кроме походных борделей при штабах бригад, называвшихся «пуфами». Таким образом существовали императорские офицерские пуфы, императорские унтер-офицерские пуфы и императорские пуфы для рядовых.
Мост на Литаве сиял огнями. С другой стороны Литавы сияли огнями Кираль-Хида, Цислайтания и Транслайтания[67]. В обоих городах, из которых один был венгерским, а другой — австрийским, играли цыганские капеллы, пели, пили. Кафе и рестораны были ярко освещены. Местная буржуазия и чиновничество водили с собой в кафе и рестораны своих жен и взрослых дочерей, и весь мост на Литаве, Bruck an der Leite, равно как и Кираль-Хида представляли собой не что иное, как один сплошной огромный бордель.
