Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 46. Александр Иванов - Александр Александрович Иванов
и выпал дружбы волосок.
Подохла в клетке птичка страсти,
котенок ласки не поет.
И щепочка былого счастья
в корыте памяти плывет.
Давай погасим пламя муки,
обиды тряпочку порви.
Меж нами дырочка разлуки
и нет ни корочки любви.
Ты не смотри на это косо,
как ясный полдень на грозу.
Ведь я нашла отличный способ
немножко выжимать слезу…
Гори оно огнем (Виктория ТОКАРЕВА)
Свой талант я ощущаю по утрам. И ежедневно с 9 до 12 отдаю его человечеству.
В воскресенье я встаю в десять пятнадцать и сажусь писать рассказ о своей подруге детства. Ее зовут Рената. У нее красивые волосы, стройные ноги и глаза беременной ехидны.
Рената работает в Бюро эстетики. Она путает эстетику с косметикой, но ей нравится слово «бюро».
У нее был муж по фамилии Христозопуло. В прошлом году он навсегда уехал в Аддис-Абебу стрелять пингвинов. Об этом он мечтал с детства.
За Ренатой уже двенадцать лет ухаживал Кузькин по прозвищу Членистоногий. У них двое детей и «Жигули». Они не любят друг друга, но делают вид, что любят. Он кинооператор-подводник. Во время съемок акула откусила ему два пальца. С тех пор он немного прихрамывает и невнимательно застегивает брюки. О Ренате он говорит: «Это ей как два пальца откусить».
Если бы Рената была космонавтом, то давно улетела бы к Кузькиной матери. Она любит ее всеми фибрами и хромосомами. Если бы это случилось, Кузькин, осознав свою невостребованность, с удовольствием захромал бы на свои съемки. И, может быть, разыскал ту акулу…
Они входят в ту минуту, когда я подношу к бумаге свой «Паркер».
— Пишешь? — спрашивает Рената. Она видит, что я пишу, но ей нравится действовать мне на нервы.
— Пишу, — отвечаю я, хотя уже не пишу, а испытываю желание завыть с постепенным крещендо.
— Что такое любовь? — спрашивает Кузькин.
Вопрос обращен ко мне. Как будто я Марина
Влади, Черчилль или Коперник!
— Любовь — это болезнь, похожая на аппендицит, — говорю я.
Кузькин хохочет. Это кажется ему остроумным.
Он хохочет, а у меня повышается субфебрильная температура. Как у обезьяны из сухумского питомника, когда она слышит голос Кобзона.
Мои глаза наполняются слезами. Я понимаю, что день пропал.
Я вспоминаю Христозопуло, с ним мы дружили в школе.
Уезжая, он мне сказал:
— Рената дура. А Виктория значит «победа». В жизни нет счастья, девочка. А если тебе захочется чего-нибудь щемящего, сунь голову в пасть медведя. Лучше гималайского.
Другое прощание (Юрий ТРИФОНОВ)
Она проснулась, хотя не спала уже два года, и стала думать о ревности, какое это глупое чувство, особенно теперь, когда его нет и чувства тоже нет, а что есть, и есть ли вообще что-нибудь, она не знала.
Она вспомнила, как они познакомились, и он пленил ее тем, что мог, не задумываясь, произносить слова наоборот, как она крикнула: «Электрификация!», уверенная, что он запнется, не сможет сразу, а он немедленно сказал: «Яицакифирткелэ», — они проверили, оказалось все точно, она засмеялась и уехала с ним в Ялту.
Он писал диссертацию, тема интереснейшая, исторический казус, вернее, парадокс — жил ли денщик генерал-аншефа Дурново Никифор в октябре — ноябре 1913-го с кухаркой Грушей, а если не жил, то откуда у Груши в самый канун первой империалистической ребенок. Он и ребенка этого разыскал, живет в Париже, командировку в Париж ему не дали, ученый секретарь сказал только: «Вы что, охренели?» — а ведь учились вместе, сидели за одной партой, он написал тому в Париж, ответ пришел только через полгода из прокуратуры. Потом пришло письмо из клиники, приглашали на конференцию, обсуждали что-то вроде наличия навязчивой идеи при отсутствии диссертабельности, Сережа бешено хохотал, крича при этом: «Пусть у них голова остынет!», свекровь обвиняла во всем Ольгу Васильевну, хотя маразм старухи крепчал день ото дня и это было неправдой.
Потом в их жизнь вошел спиритизм, черная и белая магия, оккультизм и парапсихология. Она мучилась, ей казалось, что психология ему не пара, боялась, что ему пара — Мара из пивного бара, где он ежедневно обмывал свои неудачи.
Плохо было и с дочерью — Ирка совсем от рук отбилась, тринадцать лет, трудный возраст, встречалась с Борей, мать Ольги Васильевны у него училась, восемьдесят первого года рождения, прекрасно сохранился, академик, ездила с ним на каток, академик блеял от радости, стукаясь библейской лысиной об лед, обещал жениться, как только разрешит его мама, а Ирка возвращалась под утро, грубила Ольге Васильевне, а потом рыдала, и она рыдала тоже, а нарыдавшись, пили чай на кухне, ловили за усы рыжих тараканов и запускали ночью под дверь в комнату свекрови — ей тоже одиноко, хотя в прошлом она юрист и знакома с Луначарским.
Все это было утомительно и непонятно, она понимала, что прощание оказалось слишком долгим и надо было начина!ъ другую жизнь в новом мире.
Разговор с вороном (Николай ТРЯПКИН)
Говорят — промчатся годы,
и кругом померкнут воды,
И восходы и закаты
запакуются в багаж;
И фотонные ковчеги
прорыдают в мертвом снеге,
А потом за пылью Млечной
промерцают, как мираж.
___
Как-то в полночь за деревней
я сидел на лавке древней,
И, чего-то вспоминая,
кой о чем подумал я.
Вдруг летит из мрака птица,
на плечо ко мне садится,
И скажу я вам, ребята,
обмерла душа моя.
Я сказал ей: «Птичка божья,
ты на всех чертей похожа,
На испуг берешь поэта,
чтоб тебя, нечистый дух!
Отвечай-ка мне без спора,
буду ль я прославлен скоро,
И когда по всей России
обо мне промчится слух?»
Погрустнела ворон-птица,
головою вниз клонится,
Жутко стало отчего-то;
темнота вокруг и тишь…
Наконец, расправив перья,
скрипнув клювом, точно дверью, —
«Nevermore!» — прокаркал ворон,
что по-русски значит «шиш».
Красная Пашечка (Людмила УВАРОВА)
В конце лета мать с трудом оторвала голову от подушки и слабым голосом позвала Пашечку.
Уж лет десять прошло с тех пор, как ушел от нее муж, Пашечкин отец, красавец, певун, гулена, бабник, любитель выпить и закусить.
Мать слегла. Врачи определили полиомиелит, потерю памяти, тахикардию с
