Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 46. Александр Иванов - Александр Александрович Иванов
Парк пел и плакал на ветру
До полшестого.
Хватились в доме поутру:
Нет Льва Толстого.
Куда ж девался Лев Толстой?
Ведь не иголка…
Ведь как-никак — «Война и мир»
И «Воскресенье»…
___
Парк пел и плакал на ветру.
Выл бестолково.
Хватились в доме поутру:
Нет Фонякова!
В саду следы от башмаков…
Стол, кресло, полка.
Куда ж девался Фоняков
Ведь не иголка.
Вот приготовлена еда,
И стынет кофе.
Неужто сгинул навсегда,
Как на Голгофе?!
Все в панике, кричат: «Эге!»
Ворон пугают.
Ведь как-никак спецкор «ЛГ»,
Стихи слагает!
Неужто вышел просто так
И не вернется?
Ведь он писатель как-никак.
Он издается!
Ушел, быть может, как Толстой,
Судьбу почуяв?
Ведь как-никак не Островой,
Не Феликс Чуев!
И только дворник дед Егор
Стоит, смеется:
— Да просто вышел он во двор.
Сейчас вернется…
Разговор знатоков (Яков ХЕЛЕМСКИЙ)
«Боржоми» лучше пить в Боржоми
и «Ашахени» — в Ашахени.
Пленяет вас в открытом доме
Первоисточника вкушенье.
___
— Скажу как можно откровенней,
Мне с каждым годом все яснее,
«Бордо» в Бордо куда отменней,
А «Херес» в Хересе вкуснее.
— Отведав несравненной влаги.
Познавши истину в стакане,
«Малагу» лучше пить в Малаге,
Как и «Шампанское» в Шампани.
— «Кагор» в Кагоре лучше вдвое!
— «Токай» в Токае свалит черта!..
Так мило рассуждали двое
В квартире у Аэропорта.
Мужчина и женщина (Дмитрий ХОЛЕНДРО)
Галя была маленькая, все у нее было маленькое, и даже рассказ о ней получился маленький.
Работала она завклубом. Клуб сельский, маленький, село маленькое, и даже море из маленького окошка казалось маленьким.
Влюбился в нее местный бандит Коля Бряк, большой, все у него было большое, большой он был дурак, и чувство его к Гале было большим и чистым.
Большими пальцами он терзал балалайку, вздыхал, изредка избивал односельчан, читал Агату Кристи.
А Галя плакала, не зная, как написать отцу. Ведь он старенький, седенький, и сердце у него было слабенькое. И он ее любил.
— Коля, — говорила она.
— Нельзя? — спрашивал он и, легонько размахнувшись, бросал в море эвкалипты.
— Ну почему я такая маленькая и глупенькая? — плакала Галя.
И рассказ маленький, тепленький такой, но все равно, как ни крути, художественное произведение…
Вчерашний день (Евгений ХРАМОВ)
Золотились луковицы храмов,
Вышел я, Евгений Львович Храмов,
И собою солнца диск затмил.
Я царю сказал: «Посторонитесь…»
Все вокруг шептались: «Что за витязь?
Как красив он, смел, умен и мил!»
Кубок опрокинув без закуски.
Говорил я только по-французски,
В золотой затянут был мундир.
Треуголку снял Наполеошка
И сказал, грассируя немножко:
«Ша, французы, это — командир!»
Я в салоне сел к роялю «Беккер»,
Несравненный Вилли Кюхельбекер,
Рдея от смущенья, подошел.
Говорить хотел, но не решался,
А потом и вообще смешался,
Высморкался, хмыкнул и ушел…
,…В этом месте разлепил я веки,
Жаль, что я живу в двадцатом веке
И былого не вернуть, хоть плачь…
Ничего со мною не случилось.
Это мне с похмелья все приснилось,
Я очкарик, рохля и трепач.
Лирика с изюминкой (Владимир ЦЫБИН)
Я слышу, как под кофточкой иглятся
соски твои — брусничники мои,
ты властна надо мною и не властна,
и вновь сухи раскосинки твои…
___
Ты вся была с какой-то чертовщинкой,
с пленительной смешинкой на губах,
с доверчинкой до всхлипинки, с хитринкой,
с призывной загогулинкой в ногах.
Ты вся с такой изюминкой, с грустинкой,
с лукавинкой в раскосинках сухих,
что сам собою нежный стих с лиринкой
слагаться стал в извилинках моих.
Особинкой твоей я любовался,
вникал во все изгибинки твои,
когда же до брусничинок добрался,
взыграли враз все чувствинки мои.
Писал я с безрассудинкой поэта,
возникла опасенка уж потом —
вдруг скажут мне: не клюквинка ли это
с изрядною развесинкой притом?..
Серебряно сердце (Владимир ЧИВИЛИХИН)
Удивительный человек Алексей Шерешперников!
Кряжистый, поперек себя ширше. Хотя и не чалдон, а к Сибири прикипел, в урманах спал, пихтой укрывался.
Образованный, даже таблицу умножения чуть ли не наизусть помнил.
Одно слово — изыскатель.
Еще со студенческой скамьи умных разговоров не переваривал. Когда затевался разговор о любви там или о княжестве Монако, молча поворачивался и уходил в спортзал. Брал пару двухпудовой и в окно к спорщикам… Кровь молодая, горячая.
Молчун. Безответный, слова не вытянешь. Но смеяться любил смачно, заразительно, без причины. И пел.
Жену свою видел два раза. Любил крепко.
А интеллигентной пижонинки не терпел.
Слов на ветер не бросал. Да и знал их не много: от силы тридцать пять — сорок, в том числе «однако».
Зато работник был замечательный, золотая голова, серебряное сердце, медные волосы, железные кулаки.
Однажды на него напал медведь. На крик медведя сбежались люди из соседних партий. Прибежали, видят — мокрое место, а Шерешперников сидит и плачет.
Как-то доверил студенту-практиканту сопку взорвать. Динамит из Новосибирска самолетом доставили. А сам на ту сопку спать лег, умаялся за день, забыл… Под Абаканом дело было. Очнулся в Переделкино. Ну, раз такое дело, в Москву съездил. Не понравилось. Квартиры отдельные, спать на кровати, сидеть на диване, если что — санузел. Махнул рукой и махнул назад. А студенту тому только и сказал, усмехнувшись:
— Теодолит твою в кедрач!
Сколько трасс проложил он по Сибири, сколько начальников обложил по России-матушке, о том одни кержаки знают.
Шайтан, однако, мужик!
Величальная (Феликс ЧУЕВ)
Каким здоровьем нужно обладать,
чтоб быть на свете русским человеком!
Какую ж нужно силушку иметь,
чтоб всю отдать
и стать еще сильнее!
___
