Сами с усами - Виктор Михайлович Бобылев
— Василий Макарович, после ретроспективы ваших…
— Как вы сказали — ретроспективы? — перебил меня Шукшин, поморщился и усмешливо закряхтел, сморщил правый угол губ в иронической улыбке. Я повторил:
— Да, после ретроспективы ваших фильмов во Франции…
— Ну, ладно, продолжайте, пусть будет так: ретроспектива, хотя слово-то уж больно ответственное.
— Так вот, после ретроспективы ваших фильмов во Франции кинокритик Юрий Тюрин заявил буквально следующее: «Я не услышал ни одного провокационного вопроса, хотя в кинозал приходили люди и без приглашений, буквально с улицы. Шукшина понимали — у меня сложилось именно такое впечатление. Живо откликались даже на его юмор, как мне раньше казалось, очень национальный, понятный лишь нам, русским». А вот слова кинокритика журнала «Жён синема» Жиет Жерве: «Что вызывает восхищение в его картинах, — это поэтичность и та теплота, с какой показан совершенно незнакомый нам мир. Парадокс заключается в том, что у Шукшина мы находим то же мягкосердечие, которое свойственно нашим людям».
— Не скрою, мне приятно это слышать.
— Василий Макарович, известно, что в понятие «интеллигентность» люди вкладывают разный смысл. Как понимаете его вы?
— Вот-вот, — ухватился Василий Макарович за эту мысль. — В одной из поездок на родину, в Сростки, высветилась тема фильма: алтайский тракторист едет отдыхать на юг, в Ялту, что ли. Парень он молодой, чуть-чуть простодушный, чуть самоуверенный и очень любопытный. И вот едет этот хозяин и кормилец страны через всю Россию и смотрит вокруг себя во все глаза. Встречается с разными людьми и пытается понять, кто есть кто, кто чего в жизни стоит.
Человеческая ценность, подлинная и мнимая, интеллигентность, настоящая и поддельная, внутреннее достоинство и угодничество — вот с чем столкнется тракторист Иван. Ему гораздо проще будет найти язык с профессором, чем с пустозвонами и хамами, которые выдают себя за больших интеллектуалов, за, так сказать, интеллигенцию.
Сам еще помню с детства, какой восторг охватывал, когда Чапаев в фильме говорил: «Я ведь академиев не кончал…» Не кончал, а генералов, которые кончали, лупит. Этому, как видно, есть объяснение: «академиев» не кончал — наш в доску, генералов бьет — это значит, мы в состоянии бить их и без «академиев». Мы, мол, сами с усами.
Но сегодня академии уже существуют не для «элиты». И попробуйте в наши дни вообразить героя фильма или книги, который с такой же обезоруживающей гордостью скажет: «Я академиев не кончал», — восторга не будет. Будет сожаление: а зря не кончал. Теперь надо кончать академии, и всерьез кончать.
Это, впрочем, ясно. На мой взгляд, родилась другая опасность, особенно в вопросах искусства. Ну, может, не опасность: болтуны и трепачи во все времена были. Но если не опасность, то постыдное легкомыслие. Не нам бы этим заниматься. Это никак не интеллигентность — много и без толку говорить, так и сорока на колу умеет. Интеллигентность — это мудрость и совестливость, я так понимаю интеллигентность. Это, очевидно, сдержанность и тактичность. Уважать человеческое достоинство — это тоже прямо относится к интеллигентности.
Примечательно, что ни у кого не возникло даже тени сомнения насчет правомерности доверия к такому человеку, как Егор Прокудин. Вот какова сила предрасположения нашего народа к добру, к тому, чтобы открыть свое сердце каждому, кто нуждается в теплоте этого сердца. Я не мог не знать с самого детства этого качества советского человека, но здесь оно вновь прозвучало для меня как самое дорогое открытие. Насколько же откровенной доверительно можно разговаривать в искусстве вот с такими людьми. А мы подчас сомневаемся: поверят ли, поймут ли?..
Когда я попадаю на правду — правду изображения или правду описания, — то начинаю сам для себя делать выводы. И весьма, в общем-то говоря, правильные, ибо я живой и нормальный человек. Почему же иногда не доверяют этому моему качеству — способности сделать правильные выводы? Эту работу надо мне самому оставлять. Меня поучения в искусстве очень настораживают. Я их боюсь. Я никогда им не верю, этим поучениям. Как читатель и зритель не верю поучениям ни из книги, ни с экрана.
— Правда. Чем же ее измерить, эту правду?
— Поступок — измерение личности, и я в искусстве стою за право на поступок. Не случайно так много и сильно написано о войне — человек во время войны имел право на поступок, и я за это его люблю. Знаете, когда он настоящий? Когда идет навстречу своей гибели.
В постижении сложности — и внутреннего мира человека, и его взаимодействия с окружающей действительностью — обретаются опыт и разум человечества. Не случайно искусство во все времена пристально рассматривало смятения души и — обязательно — поиски выхода из этих смятений, этих сомнений. Мало, мне думается, строить новую жизнь, создавать машины, растить хлеб, если ты в жизни своей равнодушно проходишь мимо прекрасного. И здесь, мне кажется, мало призывать людей к общению с искусством, надо и самих художников призывать к искусству. Может быть, тогда у нас переведутся серые фильмы и книги, сделанные с добрыми в кавычках намерениями. Я бы сказал резче — не серые, а лживые: разве серость по отношению к правде и чистоте жизни не есть ложь?
— Что бы вы сказали о собственном писательском опыте?
— Думаю, что работа литератора должна подчинять всю его жизнь без остатка. По крайней мере, он должен иметь в жизни определенный покой. Потому что работа писателя требует усидчивости, вдумчивости, предполагает углубление — не торопливость, не потогонную систему. Слыхивал, хвастались ребята-писатели, что: «Я столько-то в день выдаю…» Я — столько-то… Очевидно, не то главное, кто сколько «выдает», а что. Для этого нужно глубоко погрузиться в мысли, глубоко постичь… Вот для этого и нужен покой.
Я тут бы сказал про свое собственное, что ли, открытие Шолохова. Я его немножко упрощал, из Москвы-то глядя. Его, помнится, спросили, получится ли фильм «Они сражались за Родину»? По всему, должен получиться, ответил он, подчеркнув, что режиссер принял правильное решение: показать психологию солдата, и добавил, что у нас часто любят говорить о солдате вообще, а воевал-то весь народ, одетый в солдатские гимнастерки. Михаил Александрович улыбнулся: «Вот
