Дэвид Лодж - МИР ТЕСЕН
— «Мистер Лоу!» И эта женщина несколько часов назад лежала подо мной, обхватив ногами мою спину! Да, было совершенно ясно, что по каким-то причинам она хочет сделать вид, что прошлой ночью между нами ничего не было, хочет стереть этот эпизод из памяти, отменить его, распустить, как вязаный носок. И что единственное, чем я мог выразить благодарность, было подыграть ей. Поэтому я, пусть и с неохотой, но отступился от расспросов. И позволил себе лишь одну маленькую поблажку. Когда она протянула мне руку, я, вместо того чтобы пожать ее, поднес к своим губам. Как мне показалось, в итальянском аэропорту этот жест был вполне уместен. Она покраснела, так же густо залилась краской, как и прошлой ночью, когда я попросил обнять меня, и невероятная нежность того объятья вновь прихлынула ко мне и, насколько я мог понять, к ней тоже. Затем она отошла от багажника, села за руль, в последний раз взглянула на меня в окно и уехала. Больше я ее никогда не видел.
— Как знать, может еще… — сказал Моррис. Филипп покачал головой. — Она погибла. — Погибла?!
— Все трое погибли в авиакатастрофе в Индии год спустя. Я видел их имена в списке пассажиров. В живых никого не осталось. «Симпсон Дж. К., его жена Джой и их сын Джерард».
Моррис выдохнул, глухо присвистнув.
— Бог ты мой, как все это печально! Вот уж не думал, что у твоего рассказа будет несчастливый конец.
— Ив чем-то иронический, если вспомнить, как мы познакомились, правда? Поначалу я чувствовал себя страшно виноватым, как будто наслал на нее смерть, которой сам едва избежал. Но потом все-таки убедил себя, что это чистой воды суеверие. Но я на всю жизнь сохраню в своем сердце маленькое святилище во имя Джой.
— Маленькое что?
— Святилище, — торжественно сказал Филипп. Моррис закашлялся от сигарного дыма и ничего не сказал. — Ко мне вернулось желание жить, которое, как мне казалось, навсегда меня покинуло. В том, как она неожиданно подарила мне себя, было столько щедрости… Я убедился, что жить стоит и что надо взять от жизни все, пока есть время.
— А еще у тебя были похожие приключения? — спросил Моррис, слегка задетый впечатлением, какое на него произвел рассказ Филиппа, столь же эротический, сколь и печальный.
Филипп слегка покраснел.
— Из этой истории я извлек один урок: никогда не отказывай тому, кто жаждет твоего тела, и никогда не говори «нет» тому, кто предлагает тебе свое.
— Понятно, — сухо сказал Моррис. — А ты согласовал эту формулу с Хилари?
— У нас с Хилари на многое не совпадают взгляды. Еще виски?
— Если только по последней. Мне завтра в пять утра вставать.
— Ну, а ты, Моррис? — спросил Филипп, разливая виски. — Как у тебя с личной жизнью?
— После того как мы расстались с Дезире, я пытался жениться по новой. У меня в доме появлялись женщины, в основном из бывших студенток, но ни одна из них не хотела за меня замуж — у современных девушек нет никаких моральных устоев, — и постепенно я потерял интерес к браку. Теперь живу сам по себе. Бегаю трусцой. Смотрю телевизор. Пишу книги. Иногда хожу в массажный салон в Эссефе.
— В массажный салон? — недоверчиво переспросил Филипп.
— А в этих заведениях работают весьма недурные девушки. Никакие не проститутки. С высшим образованием. Чистые, ухоженные, с ними есть о чем поговорить. Когда я был подростком, то сколько сил и времени тратил на то, чтобы уломать подобную девушку доставить мне удовольствие на заднем сиденье папашиного «шевроле»… А теперь это так же просто, как сходить в супермаркет. Большая экономия времени и нервов.
— Но это же не отношения!
— Отношения убивают секс, ты что, до сих пор этого не понял? Чем дольше длятся отношения, тем меньше в них чувственности. Не надо обманывать себя, Филипп, — ты думаешь, у вас. с Джой второй раз получилось бы так же великолепно?
— Да, — сказал Филипп. — Да.
— А двадцать второй раз? А сто двадцать второй?
— Думаю, нет, — согласился с Моррисом Филипп. — Привычка может погубить все что угодно, так ведь? Наверное, именно этого мы все ищем — страсти, не задушенной привычкой.
— У русских формалистов есть соответствующий термин, — сказал Моррис.
— Возможно, — согласился Филипп. — Только без толку называть мне его, потому что я сразу его забуду.
— «Остранение», — сказал Моррис. — По их мнению, в этом и заключается суть литературы. «Автоматизация съедает вещи, платье, мебель, жену и страх войны (…) И вот для того, чтобы вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи, существует то, что называется искусством». Виктор Шкловский.
— Когда-то я находил удовлетворение в книгах, — сказал Филипп. — Но с возрастом я почувствовал, что этого недостаточно.
— Но ты ведь снова отправляешься в путь-дорогу? Хилари сказала, что на этот раз тебя ждет Турция. Что ты там будешь делать?
— Еще один курс лекций по линии Британского Совета. Буду говорить о Хэзлитте.
— Что, турок интересует Хэзлитт?
— По-моему, не очень, но сейчас отмечается его двухсотлетие. Точнее — отмечалось в прошлом году, тогда же и зашла речь о поездке. Однако на ее организацию ушло довольно много времени… Кстати, ты получил экземпляр моей книги о Хэзлитте?
— Нет. Я только что говорил об этом Хилари. Я о ней даже не слышал.
Филипп досадливо крякнул.
— Ну что ты будешь делать с этими издателями?! Ведь я специально просил послать тебе дарственный экземпляр. Позволь мне поднести тебе его сейчас.
Он вынул из книжного шкафа книгу в ярко-голубой суперобложке, быстро надписал ее и вручил Моррису. Книга называлась «Хэзлитт и просто читатель».
— Я не думаю, что ты во всем до мной согласишься, Моррис, но вдруг тебе покажется, что в книге что-то есть: тогда я буду тебе очень благодарен, если ты поможешь отрецензировать ее. До сих пор я не получил ни единого отзыва.
— Едва ли подобной книгой заинтересуется журнал «Метакритика», — сказал Моррис. — Но я попробую что-нибудь придумать — Он быстро перелистал книгу. — Хэзлитт вообще-то не в моде, верно?
— И совершенно незаслуженно, — возмутился Филипп. — Человек он был необычайно интересный. Ты читал его «Liber Amoris»?[27]
— Кажется, нет.
— Это слегка беллетризованная история его страстного увлечения дочерью квартирной хозяйки. В то время он был в разъезде с женой и тщетно надеялся получить развод. А девица по натуре была типичная динамо. Позволяла ему сажать себя на колени, лезть к ней под юбку, но спать с ним не желала и даже не обещала выйти за него замуж, когда он будет свободен. От всего этого он чуть не свихнулся. Ни о чем другом и думать не мог. А в один прекрасный день увидел ее с другим мужчиной. Конец иллюзиям. Моральный крах. Я ему сочувствую. Наверное, эта девица…
Голос Филиппа дрогнул, и Моррис заметил, как он побледнел, уставившись на дверь гостиной. Переведя взгляд, Моррис увидел стоящую в дверях Хилари. На ней был велюровый халат линялого синего цвета с капюшоном и застежкой на молнии от воротника до подола.
— Мне не спалось, — сказал она. — А потом я вспомнила, что не сказала тебе оставить входную дверь незапертой. Мэтью еще не вернулся. Что с тобой, Филипп? Ты смотришь на меня так, будто я привидение.
— Этот твой халат…
— Что халат? Я его достала, потому что другой сейчас в химчистке.
— Нет, ничего. Я думал, ты давно его выбросила, — сказал Филипп и одним глотком допил виски. — Ну, всем пора спать.
Часть II
1
Ровно в пять утра Моррис Цапп просыпается от писка своих наручных часов, хитроумного изделия микроэлектронной промышленности, которое при нажатии кнопки может сообщить ему точное время в любой точке земного шара. Например, в австралийском городе Куктаун, штат Квинсленд, уже три часа дня, что, впрочем, мало интересует Морриса Цаппа в ту минуту, когда он, потягиваясь и зевая, пытается нашарить выключатель ночной лампы, хотя — бывают же совпадения — именно в этот час в городе Куктаун, штат Квинсленд, преподаватель местного университета Родни Вейнрайт трудится над докладом для организуемой Моррисом Цаппом конференции в Иерусалиме, посвященной будущему литературной критики.
В Куктауне жарко, очень жарко. От пота шариковая ручка скользит в руке Родни Вейнрайта, а на бумаге, там, где он прижимает ее ладонью, остаются влажные пятна. До письменного стола его кабинета в маленьком одноэтажном доме на окраине Куктауна доносится шум морских волн с соседнего пляжа. Там — и это ему известно — сейчас большинство студентов группы, которой он читает предмет под названием «Теория литературы от Колриджа до Барта». Они плещутся в бело-голубых волнах или лежат, раскинувшись, на ослепительно-желтом песке; у девушек, чтобы загар лег ровнее, приспущены бретельки купальников-бикини. Родни Вейнрайт точно знает, что студенты там, поскольку после занятий они приглашали его на пляж, посмеиваясь и подталкивая друг друга локтями, будто желая намекнуть ему: «О'кей, с утра мы поиграли в твои культурные игры, а теперь, быть может, ты поиграешь в наши? — Извините, — сказал он им, — я бы с превеликим удовольствием, но мне надо писать доклад для конференции». И вот теперь они на пляже, а он за письменным столом. Позже, когда солнце спустится за горизонт, они вскроют банки с пивом, разведут огонь под жаровней, и кто-нибудь из парней начнет наигрывать на гитаре. А когда стемнеет, возможно, поступит предложение поплавать нагишом — до Родни Вейнрайта доходили слухи, что так обычно заканчиваются пляжные тусовки. Он пытается себе представить участие в подобных игрищах Сандры Дике — пухлой белокурой англичанки, которая всегда сидит на его занятиях в первом ряду, широко распахнув рот и ворот блузы. Вздохнув, Родни переводит взгляд на лежащий перед ним линованный лист бумаги и перечитывает написанное десять минут назад:
