Николай Лейкин - Рыболовы

— Ну, ладно. Теперь я и самъ дрыхнуть лягу, а ужо вечеромъ къ нему понавѣдаюсь… Ахъ, Петръ Михайлычъ, Петръ Михайлычъ! Люблю такихъ охотниковъ! Душа.

Степанъ крутилъ головой и уходилъ съ огорода. Онъ и самъ былъ пьянъ и шелъ покачиваясь.

Только часу въ девятомъ вечера проснулся спавшій на огородѣ подъ вишней Петръ Михайлычъ, да не проснулся-бы и теперь, если-бы не пошелъ дождь и не сталъ мочить его. Съ всклокоченной головой, съ опухшимъ лицомъ поднялся онъ съ травы, схватилъ коверъ и подушку и, ругаясь, что его раньше не разбудили, направился въ охотничью сборную избу. Уже темнѣло, спускались августовскія сумерки. На дворѣ онъ встрѣтилъ егеря Амфилотея, старающагося поймать на цѣпь рыжаго понтера, но тотъ не давался ему.

— Подлецъ! Мерзавецъ!.Что-жъ ты меня раньше не разбудилъ! — сказалъ Петръ Михайлычъ егерю.

— Три раза будилъ, да что-жъ съ вами подѣлаешь, если вы не встаете и даже деретесь во снѣ? Сонъ-то у васъ какой-то безчувственный.

— Деретесь! Знамо дѣло, человѣкъ въ забытьѣ. Ну, и выпилъ тоже малость.

— Ужъ и малость! Отъ такого питья медвѣдь лопнетъ. Вы разочтите: вчера питье, потомъ сегодня…

— Ты-бы хорошенько меня потрясъ.

— Господи Боже мой, ваша милость! Да вѣдь не полѣномъ-же по брюху мнѣ васъ колотить. Я ужъ и такъ раскачивалъ васъ, что тумбу.

— На охоту теперь поздно? — спросилъ Петръ Михайлычъ.

— Какая теперь охота! Сейчасъ ночь. Въ слона теперь не попадешь, а не токмо что въ куропаточнаго выводка. Да и лѣшій можетъ въ лѣсу обойти. Пожалуйте чай пить въ избу. Самоваръ готовъ.

Егерь подхватилъ изъ рукъ Петра Михайлыча коверъ и подушку и понесъ ихъ въ избу. Петръ Михайлычъ шелъ и почесывался.

— Вѣдь эдакая незадача! Второй день не могу попасть на охоту… — бормоталъ онъ.

— Завтра утречкомъ надо постараться сходить. Сегодня ужъ какъ-нибудь потрезвѣе, а завтра чѣмъ свѣтъ, — отвѣчалъ егерь…

— Такъ-то оно такъ, но вотъ бѣда — я сказалъ женѣ, что сегодня къ вечеру вернусь домой.

Въ избѣ кипѣлъ самоваръ. За столомъ на клеенчатомъ диванѣ сидѣлъ докторъ Богданъ Карлычъ и еще охотникъ — молодой человѣкъ изъ мѣстныхъ лѣсопромышленниковъ, въ кожаной курткѣ, въ кожаныхъ штанахъ и въ такихъ высокихъ сапогахъ, что они доходили ему прямо до туловища. На столѣ около самовара стоялъ изящный раскрытый ларецъ въ видѣ баула и изъ четырехъ гнѣздъ его выглядывали четыре горлышка бутылокъ. Докторъ и охотникъ пили чай съ коньякомъ.

— Петръ Михайлычъ! Вотъ такъ встрѣча! Гора съ горой не сходятся, а человѣкъ съ человѣкомъ сойдется! — воскликнулъ охотникъ. — Откуда это?

— Спалъ… — хриплымъ голосомъ произнесъ Петръ Михайлычъ, щурясь на свѣтъ шестериковой свѣчки и маленькой жестяной лампочки, которыя уже горѣли на столѣ, протянулъ руку охотнику и сказалъ:- Здравствуй, Василій Тихонычъ.

Молодой человѣкъ посмотрѣлъ на него и пробормоталъ съ усмѣшкой:

— Вишь, у тебя ликъ-то какъ перекосило! Или ужъ на охотѣ намучился?

— Всего было, кромѣ охоты. На охоту еще только сбираюсь. Завтра поѣду.

Петръ Михайлычъ грузно опустился на массивный стулъ съ продраннымъ сидѣньемъ.

— Такъ вотъ и отлично. И я на завтра съ вечера пріѣхалъ. Вмѣстѣ и пойдемъ, — отвѣчалъ Василій Тихонычъ. — А я, братъ, пріѣхалъ на утокъ выписную собаку попробовать. Собаку я себѣ изъ Англіи выписалъ. Тридцать пять фунтовъ стерлинговъ… Это вѣдь на наши-то деньги по курсу — съ провозомъ и прокормомъ около четырехъ сотъ рублей собака обошлась.

— А только ужъ и собака-же! — мрачно откликнулся егерь. — За эту собаку и четырехъ рублей жалко дать. Вѣдь вотъ сколько ловилъ ее, чтобъ на цѣпь взять — такъ и не поймалъ.

— Это оттого, что она русскихъ словъ не понимаетъ, а знаетъ только по-англійски. Собака на рѣдкость. Чутье — изумленіе… Дрессировка… Да чего тутъ! Я ей папироску зажженую въ зубы давалъ — держитъ, не смѣетъ выбросить, а ужъ собаки на что табачнаго дыма не любятъ.

— А къ себѣ ее между тѣмъ кусочкомъ говядины подманиваете.

— Это оттого, что я англійскихъ словъ не знаю, не знаю, какъ ее къ себѣ подозвать, а она дрессирована только на англійскія слова и русскія слова не понимаетъ. Собаку-то прислали, и счетъ прислали, и все, а англійскихъ словъ охотничьихъ не сообщили, какъ ей приказывать. Ну, да мы теперь агенту запросъ черезъ нашу контору въ Лондонъ сдѣлали, чтобы прислалъ англійскій словарь собачьихъ словъ съ переводомъ на русскій языкъ и чтобъ всѣ эти англійскія слова русскими буквами были написаны, такъ какъ я англійскаго языка не знаю.

— Арапникъ, Василій Тихонычъ, на эту собаку надо здоровый, а не англійскія слова, — сказалъ егерь. — И словами англійскими ничего не подѣлаете, ежели собака воръ.

— Ну, ужъ это ты оставь… Я ей кладу на носъ кусокъ сахару и только погрожу пальцемъ…

— А цыпленка сейчасъ у хозяйки на дворѣ задушила и съѣла.

— Ну, ужъ это ты врешь!

— Извольте выйти на дворъ и посмотрѣть. Весь дворъ въ перьяхъ, да и по сейчасъ она по двору съ крыломъ возится. Да вѣдь какъ уворовала цыпленка-то, проклятая! Забѣжала въ чуланъ, сняла его съ насѣста и сожрала.

— Не можетъ быть! Никогда не можетъ быть, чтобы англійская дрессировка братьевъ Роджерсъ… Приведи сюда сейчасъ собаку! — воскликнулъ Василій Тихонычъ.

— Да какъ ее привести, ежели она въ руки не дается?

— Да, да… Русскихъ словъ она не понимаетъ. Англичанка, кровная англичанка… Вотъ тебѣ кусочекъ сырой говядины, примани ее на говядину и приведи. На говядину она сейчасъ подойдетъ. Скажи только слово «на» и протяни говядину. Должно быть «на» и по-англійски значитъ «на», потому что она его отлично понимаетъ.

Василій Тихонычъ полѣзъ въ карманъ своей кожаной куртки, вынулъ оттуда кусочекъ сырого мяса и подалъ его егерю.

Егерь взялъ мясо и цѣпь и неохотно пошелъ за собакой.

— Ужасныя деньги четыреста рублей за собаку, — произнесъ докторъ.

— Но за то ужъ собака! Огонь, а не собака! Я знаю, что люди и по шести сотъ рублей за щенка отъ извѣстныхъ матерей и отцовъ платили, а это вѣдь взрослая сука. Я считаю, что щенками въ два года эти деньги выручу. Да и помимо щенковъ — медали на собачьихъ выставкахъ буду за нее получать. А вѣдь большая золотая медаль стоитъ семьдесятъ пять рублей. Три золотыя медали въ три года получить — вотъ ужъ двѣсти двадцать пять рублей. Нѣтъ, тутъ никогда не будетъ убытка, а напротивъ — барышъ.

— Цыпленка-то она своровала — вотъ что нехорошо, — опять сказалъ докторъ.

— Позвольте-съ… Да можетъ быть она своровала его потому, что егерь ей какое-нибудь такое слово по-русски сказалъ, которое она приняла за слово взять, — возражалъ Василій Тихонычъ. — Говорю вамъ, что собака только по-англійски знаетъ и по-русски ни слова, ну, она и ошиблась.

— А жрать-то цыпленка зачѣмъ-же?

— Да не жрала. Никогда я не повѣрю, чтобы жрала! Просто нарочно егерь говоритъ, чтобы за цыпленка съ меня сорвать. Вотъ сейчасъ приведутъ собаку и увидите вы, что положу я ей на носъ кусочекъ мяса и только пригрожу пальцемъ какъ истуканъ будетъ она сидѣть, пока не скажу «на». «На» — она отлично понимаетъ.

Петръ Михайлычъ сидѣлъ молча и зѣвалъ и даже не слышалъ разговоровъ о собакѣ, до того у него болѣла голова. Въ глазахъ ходили какіе-то круги, въ вискахъ стучали точно молотки, а затылокъ былъ какъ-бы налитъ свинцомъ.

— А здорово должно быть ты хватилъ сегодня, Петръ Михайлычъ! — взглянулъ на него молодой охотникъ и покачалъ головой.

— Охъ, ужъ и не говори! — вздохнулъ Петръ Михайлычъ.

— Такъ отпивайся скорѣй крѣпкимъ чаемъ.

— Чаю потомъ… А прежде… Охъ, не осудите только, господа… Не осуди и самъ не осужденъ будешь… Всѣ мы люди и человѣки. Вотъ чего прежде надо.

Петръ Михайлычъ протянулъ руку къ одной изъ бутылокъ въ ларцѣ Василія Тихоныча и дрожащей рукой сталъ наливать изъ нея себѣ въ рюмку содержимое.

Егерь привелъ на цѣпи собаку. Въ рукѣ онъ держалъ мертваго цыпленка.

— Еще одного цыпленка задушила, проклятая! — сказалъ онъ. — Вотъ и цыпленка нарочно несу.

— Не можетъ быть! — воскликнулъ Василій Тихонычъ, вскочивъ съ мѣста. — Это ты самъ цыпленка задушилъ.

— Ну, вотъ… Стану я божью тварь душить, да еще хозяйкино добро, у которой живу. Вотъ смотрите, на цыпленкѣ собачьи зубы-то, если вы такой невѣроятный человѣкъ, что словамъ моимъ не вѣрите.

— Да это можетъ статься хорекъ!

— Ахъ, ты, Господи! На мѣстѣ преступленія собаку захватилъ, изо рта у ней цыпленка вырвалъ. Потому только и поймалъ ее на цѣпь, проклятую, что въ чуланъ она забралась. Въ чуланѣ-то ужъ ей было не увернуться. А то-бы и по сейчасъ не поймать…

Василій Тихонычъ разсматривалъ задавленнаго цыпленка.

— Дѣйствительно, горло перекусила, — сказалъ онъ. — Діана! Какъ-же это ты такъ? Ахъ, ты тварь мерзкая!