Николай Лейкин - Рыболовы

— Ха-ха-ха! — разразился хохотомъ Петръ Михайлычъ и схватился за бока.

— Чего вы смѣетесь? Стало быть не поняли устройство аппарата? — обидчиво спросилъ докторъ.

Петръ Михайлычъ продолжалъ хохотать.

— Понюхаетъ и прочь пойдетъ? Ай, да нѣмецъ!

— Позвольте… Но допустимъ, что онъ и не понюхаетъ, а обхватитъ пень или ящикъ, въ которомъ вы сидите, повалитъ его и будетъ ломать — пускай ломаетъ, ибо вы все-таки гарантированы и онъ вамъ даже царапины не сдѣлаетъ. Ящикъ кованнаго желѣза и сломать его медвѣдю никакъ невозможно. Да-съ… Онъ его ломаетъ, а вы въ него изъ ящика стрѣляете изъ револьвера. И вы спасены. Поняли?

— Ха-ха-ха! — раскатывался смѣхомъ Петръ Михайлычъ.

Докторъ вскочилъ съ мѣста, весь красный и заговорилъ:

— Но вѣдь это-же свинство хохотать на то, чего вы не понимаете! Я показывалъ его самымъ компетентнѣйшимъ охотникамъ и всѣ нашли его полезнымъ. Ящикъ мнѣ стоитъ болѣе двухсотъ рублей. Это, по моему, вкладъ въ охотничье дѣло.

— Вкладъ, вкладъ, Карлъ Богданычъ. Осенью-же пойдемъ на медвѣдя съ ящикомъ, — заливался смѣхомъ Петръ Михайлычъ.

Докторъ сжалъ кулаки.

— Съ пьянымъ человѣкомъ не стоитъ разговаривать! — пробормоталъ онъ сквозь зубы, схватилъ свой сакъ-вояжъ со стола и, не допивъ пива, сталъ уходить съ огорода, крикнувъ егерю:- Амфилотей! Проводи меня! Я ухожу на охоту!

— Эй! Ящикъ! Аппаратъ! Вернись! — крикнулъ ему вслѣдъ Петръ Михайлычъ и захохоталъ еще громче.

Былъ часъ четвертый второго дня, а Петръ Михайлычъ все еще не собрался на охоту, да и не могъ онъ собраться — ноги окончательно отказались ему служить, до того много было выпито всякой хмельной дряни. Да и не однѣ ноги. Самое туловище требовало подпоры и не будь врытаго на огородѣ въ землю стола, онъ давно-бы свалился со скамейки, на которой сидѣлъ. Движенія его ограничивались только размахиваніемъ руками, которыми онъ ловилъ увертывающихся отъ него крестьянскихъ дѣвушекъ, все еще находившихся при бражничаньѣ и время отъ времени пѣвшихъ пѣсни. Число дѣвушекъ усилилось уже до пяти. Эти вновь пришедшія дѣвушки явились съ корзинками грибовъ, которые Петръ Михайлычъ и купилъ у нихъ. Около него стояли три объемистыхъ корзины съ грибами. Пришла баба съ черникой — Петръ Михайлычъ и чернику купилъ у нея и присоединилъ корзину въ грибамъ, а бабу оставилъ при себѣ бражничать. Тутъ-же стояла и корзина, переполненная раками, которую принесли деревенскіе мальчишки и продали ему. Кромѣ Степана съ Петромъ Михайлычемъ бражничалъ и еще мужикъ Антонъ, тщедушный, хромой и одноглазый. Онъ явился съ форелью, продалъ ее Петру Михайлычу и форель эта висѣла тутъ-же на вишнѣ на мочалкѣ, продѣтой сквозь жабры. Пиво лилось рѣкой. Егерь Амфилотей, караулившій Петра Михайлыча, нѣсколько разъ предлагалъ ему отдохнуть, принесъ даже коверъ и подушку, положивъ ихъ на траву подъ вишню, но тотъ упорно отказывался отъ отдыха.

— Ежели вамъ, ваша милость, теперь часика на два прикурнуть и освѣжиться, то мы часу въ шестомъ все-бы успѣли еще на выводковъ съѣздить, — говорилъ онъ.

— Плевать. Успѣется… — отмахивался Петръ Михайлычъ.

Егерь пробовалъ гнать всѣхъ мужиковъ и бабу, но тѣ не шли. Не уходили и дѣвушки, требуя отъ Петра Михайлыча разсчета за пѣсни, но тотъ не давалъ и кричалъ:

— Пойте! Пойте веселую! Разсчетъ къ вечеру! Да что-жъ вы такъ-то? Танцуйте кадриль, пляшите.

— Да вѣдь плясать-то, Петръ Михайлычъ, надо подъ гармонію, а гармониста нѣтъ, — отвѣчала Аришка. — Вотъ ежели-бы Калистрата намъ позвать. Ужъ онъ куда лихъ на гармоніи!..

— А гдѣ Калистратъ? Кто это такой Калистратъ? — спрашивалъ Петръ Михайлычъ.

— Онъ кузнецъ, онъ теперь въ кузницѣ.

— Стаканъ! Волоки сюда Калистрата!

— Дементья надо, а не Калистрата. Калистратъ теперь на работѣ. Онъ даве мнѣ переднюю ногу у коня подковывалъ, а теперь тарантасъ доктору чинитъ.

— Ну, вотъ… Поди, ужъ починилъ давно. Что намъ Дементій?.. Дементій только пискаетъ на гармоніи, а Калистратъ настоящій игрецъ, — стояла на своемъ Аришка.

— Не пойдетъ, говорю тебѣ, Калистратъ отъ работы.

— Полно врать-то тебѣ! Посулить ему за полдня рабочаго сорокъ копѣекъ, такъ въ лучшемъ видѣ пойдетъ.

— Калистрата сюда съ музыкой! Живо! — стучалъ Петръ Михайлычъ кулакомъ по столу. — Стаканъ! Что такая моя окупація?

Мужикъ Степанъ побѣжалъ за Калистратомъ и черезъ четверть часа вернулся съ нимъ. Калистратъ — молодой парень съ серебряной серьгой въ ухѣ, какъ былъ на работѣ въ закопченой рубахѣ и опоркахъ на босую ногу, такъ и явился на пиръ съ гармоніей. Онъ заигралъ какую-то пѣсню, дѣвушки заплясали передъ столомъ французскую кадриль, состоящую впрочемъ только изъ первой фигуры, повторили эту фигуру раза четыре, но тутъ Петръ Михайлычъ, сначала подпѣвавшій подъ музыку, сталъ клевать носомъ и наконецъ, сидя у стола, заснулъ, положивъ на него руки, а на нихъ голову. Дѣвушки, услыша храпъ, стали будить Петра Михайлыча, онъ не просыпался.

— Петръ Михайлычъ! Что-жъ вы? Проснитесь! — трясла его за рукавъ Аришка.

Петръ Михайлычъ не откликался и былъ недвижимъ.

— Довольно, что-ли, Петръ Михайлычъ, пѣть и танцовать? Ежели довольно, то пожалуйте намъ разсчетъ и тогда мы по домамъ поидемъ.

— Прочь! Чего вы его будите? Дайте покой! Видите, человѣкъ измаялся. Не пропадутъ ваши деньги. Послѣ за ними придете, — вступился за него егерь.

— Да онъ забудетъ потомъ объ насъ и пропадетъ у насъ все пропадомъ. Петръ Михайлычъ! Ваше степенство!

— Не вороши, тебѣ говорятъ! Никогда онъ не забудетъ, а забудетъ, такъ я напомню. Сколько тутъ васъ? Пять душъ?

— Да онъ, голубчикъ Амфилотей Степанычъ, тверезый-то по двугривенному насъ разсчитаетъ, а отъ пьянаго мы отъ него по полтинѣ можемъ взять. Пьяный онъ щедрѣе.

— Не таковскій онъ человѣкъ. Человѣкъ онъ обстоятельный, купецъ надежный, а не шишгалъ какая-нибудь, у него два дома въ Питерѣ. Что скажу, то и дастъ.

— Такъ ты, голубчикъ, похлопочи, чтобы по полтинѣ… Вотъ насъ пятеро, такъ чтобы два съ полтиной. Двугривенничекъ мы тебѣ отъ себя за труды дадимъ, — упрашивали дѣвушки.

— Ладно, ладно. Убирайтесь только вонъ.

— Когда приходить-то?

— Вечеромъ, вечеромъ приходите. Вечеромъ я его разбужу.

— Ахъ, какая незадача! За грибы получили, а за пѣсни такъ и не посчастливилось, — съ сожалѣніемъ говорили дѣвушки, уходя съ огорода.

— Мнѣ тоже съ него за полдня получить, — бормоталъ кузнецъ Калистратъ. — Меня отъ работы оторвали. Ты скажи ему, чтобъ два двугривенныхъ…

— И мнѣ за рыбу шесть гривенъ… — прибавилъ одноглазый мужиченко. — Ты напомни ему, Амфилотей Степанычъ. Да не дастъ-ли онъ рубль? Вѣдь онъ проснется, такъ не будетъ помнить, что за шесть гривенъ сторговался.

— Все, все до капельки получите вечеромъ, убирайтесь только вонъ!

— Ты похлопочи, говорю я, чтобъ рубль-то… Можетъ статься онъ забудетъ. А я тебя за это потомъ двумя стаканчиками съ килечкой…

— Проходите, проходите. Нужно-же дать человѣку покой! — гналъ всѣхъ егерь. — Степанъ! Помоги мнѣ Петра Михайлыча оттащить отъ стола и положить вотъ тутъ на коверъ подъ дерево.

Егерь и мужикъ бережно подняли охотника, поволокли его и, какъ кладь, положили на коверъ подъ вишню, сунувъ ему подъ голову подушку.

— Ну, прощайте, родимые. Пойду я… — уходила съ огорода баба. — Я довольна. За ягоды три гривенника получила и пива напилась въ волю, — пробормотала она.

Кузнецъ Калистратъ шарилъ по столу и допивалъ изъ недопитыхъ бутылокъ пиво. Найдя подъ столомъ непочатую бутылку, онъ хотѣлъ унести ее съ собой, но егерь отнялъ ее.

— Да вѣдь тебѣ еще останется. Чего ты жадничаешь! — сказалъ ему Калистратъ. — Вонъ еще три непочатыя бутылки стоятъ.

— Проваливай, проваливай! Я жалованье получаю и приставленъ, чтобы охотничье добро стеречь. Вѣдь ужъ и такъ налакался досыта.

— Такъ смотри, сорокъ копѣекъ! — сказалъ Калистратъ, уходя, егерю.

— Что обѣщано — какъ изъ банка будетъ заплочено.

Передъ егеремъ стоялъ Степанъ и спрашивалъ:

— Ну, а мнѣ какъ быть? Что мнѣ теперь съ лошадью дѣлать? Отпрягать ее или такъ оставить? Деньги-то я свои получу — а вотъ поѣдетъ онъ сегодня куда-нибудь или опять не поѣдетъ?

— Знамо дѣло, никуда не поѣдетъ. Нешто такіе вареные судаки куда ѣздятъ? А онъ совсѣмъ судакъ вареный. Ты поѣзжай домой и отпряги лошадь, а ужъ въ ночное ее не отпускай, — отвѣчалъ егерь.

— Ну, ладно. Теперь я и самъ дрыхнуть лягу, а ужо вечеромъ къ нему понавѣдаюсь… Ахъ, Петръ Михайлычъ, Петръ Михайлычъ! Люблю такихъ охотниковъ! Душа.

Степанъ крутилъ головой и уходилъ съ огорода. Онъ и самъ былъ пьянъ и шелъ покачиваясь.

Только часу въ девятомъ вечера проснулся спавшій на огородѣ подъ вишней Петръ Михайлычъ, да не проснулся-бы и теперь, если-бы не пошелъ дождь и не сталъ мочить его. Съ всклокоченной головой, съ опухшимъ лицомъ поднялся онъ съ травы, схватилъ коверъ и подушку и, ругаясь, что его раньше не разбудили, направился въ охотничью сборную избу. Уже темнѣло, спускались августовскія сумерки. На дворѣ онъ встрѣтилъ егеря Амфилотея, старающагося поймать на цѣпь рыжаго понтера, но тотъ не давался ему.