Николай Лейкин - Рыболовы

— Поднять! Хорошо говорить, что поднять, а попробуйте… — отвѣчалъ егерь. — Видите, въ какихъ безчувствіяхъ.

Докторъ и егерь начали вдвоемъ будить охотниковъ, но опять безуспѣшно. Егерь прибѣгнулъ къ хитрости.

— Василій Тихонычъ! Проснитесь! Ваша англичанка сбѣжала! — крикнулъ онъ.

Хитрость подѣйствовала. Василій Тихонычъ открылъ глаза и приподнялся.

— Діана сбѣжала? Какъ сбѣжала? Да вѣдь она на цѣпи была! Зачѣмъ-же ты ее съ цѣпи спустилъ? — заговорилъ онъ, садясь на кровать.

— Успокойтесь. Цѣла… — разсмѣялся егерь. — А только ночью она поднялась на столъ и колбасу вашу съѣла. Нарочно я сказалъ, что пропала, потому вставать надо и на охоту идти. Вставайте скорѣй… Ужъ самоваръ остылъ.

— Чортъ! Дьяволъ! Только пугаешь попусту. Вѣдь моя собака капиталъ, вѣдь она четыреста рублей стоитъ.

Василій Тихонычъ опять легъ, но ужъ больше не засыпалъ. Около половины восьмаго онъ былъ на ногахъ, но Петръ Михайлычъ продолжалъ спать. Василій Тихонычъ, чтобъ разбудить его, стащилъ съ него пледъ, выдернулъ изъ подъ головы подушку — не помогло.

— Вотъ дрыхнетъ-то! — воскликнулъ Василій Тихонычъ.

Докторъ собирался уже на охоту.

— Нѣтъ, господа. я вижу, васъ не дождешься. Я одинъ пойду въ лѣсъ, — сказалъ онъ. — Пойдемте, если хотите,

— Нельзя. Я далъ Петру Михайлычу слово, чтобы вмѣстѣ идти.

— Да вѣдь и я далъ, а однако, видите, онъ въ безчувственномъ состояніи. Нѣтъ, ужъ я отправлюсь.

Докторъ ушелъ.

Старенькіе стѣнные часишки съ мѣшкомъ песку вмѣсто гири прокашляли восемь. Самоваръ давно уже простылъ. Василій Тихонычъ попробовалъ сѣсть на ноги Петра Михайлыча, чтобы разбудить — тщетно. Петръ Михайлычъ пинкомъ отпихнулъ его отъ себя и продолжалъ спать.

— Петръ Михайлычъ! Пожалуйте… Телеграмма отъ вашей супруги! — крикнулъ егерь, пустившись на хитрость. — Телеграмма… Прочтите… Смотрите, не случилось-ли чего…

Телеграмма помогла. Петръ Михайлычъ поднялся и, держась за голову, заговорилъ:

— Телеграмма… Фу! Давай сюда… Что такое?

Василій Тихонычъ сунулъ ему въ руки замасленную бумагу отъ колбасы и съ громкимъ смѣхомъ сказалъ:

— Вотъ телеграмма… Читай…

Въ отвѣтъ послышались ругательства.

— На охоту вѣдь надо идти, — пробормоталъ егерь. — Очухайтесь скорѣй, умойтесь, да и пойдемте. Третій день живете здѣсь и не можете на выводковъ собраться.

— Охъ, совсѣмъ я боленъ… Каждое мѣстечко у меня ломитъ. А башка, башка, такъ какъ пивной котелъ, — отвѣчалъ Петръ Михайлычъ. — Который теперь часъ?

— Да ужъ девятый. Съ пяти часовъ я васъ будить началъ — и словно вы каменные, — разсказывалъ егерь.

— Отпейся ты скорѣй чаемъ. Сейчасъ полегчаетъ, — говорилъ Василій Тихонычъ.

— Прежде всего умыться надо, хорошенько умыться, — совѣтовалъ егерь. — Да дайте, я вамъ голову холодной водой изъ ведра окачу. Пойдемте на крыльцо.

— Веди куда хочешь. Дѣлай со мной что хочешь. Фу! Даже изъ стороны въ сторону шатаетъ. А насчетъ жены — нехорошо, что вы меня обманываете. Примѣта есть. Нехорошо… — бормоталъ Петръ Михайлычъ и отправился на крыльцо вмѣстѣ съ егеремъ.

Тамъ ужъ поджидали его, сидя на ступенькахъ, гармонистъ Калистратъ, кривой мужикъ, продавшій съ вечера форель, и пять крестьянскихъ дѣвушекъ.

— Вамъ чего? Вы чего тутъ, черти? — крикнулъ на нихъ Петръ Михайлычъ.

— За расчетомъ, ваша милость, пришли. Вчера вы съ нами не расчитались, такъ вотъ…

— За какимъ расчетомъ? — вспоминалъ Петръ Михаилычъ.

— Да какъ-же… Вѣдь вы за пѣсни не заплатили, что мы вчера вамъ пѣли. Помилуйте, вѣдь мы рабочій день потеряли. Надо-же расчитаться, — отвѣчали дѣвушки.

— Вонъ! Видите, я только еще всталъ. Не сбѣгу я… Послѣ придите…

— На работу, Петръ Михайлычъ, надо идти. Итакъ ужъ три часа потеряли, вашей милости дожидаясь.

— Въ обѣдъ приходите. Видите, я еще не умылся. Пустите… Дайте мнѣ умыться!

— Мнѣ за рыбу! — кричалъ кривой мужикъ. — Теперь-бы вотъ за жердями ѣхать, а тутъ…

— Прочь! Чего вы, дьяволы, въ самомъ дѣлѣ пристали, словно съ ножомъ къ горлу! — закричалъ на мужиковъ и дѣвушекъ егерь и сталъ ихъ гнать съ крыльца. — Не пропадутъ ваши деньги, не сбѣжитъ Петръ Михайлычъ. Онъ нашъ постоянный гость.

И егерь пустилъ даже въ ходъ кулаки. Мужики и дѣвушки стали уходить отъ крыльца.

— Опять полъ-рабочаго дня пропадетъ… — бормотала черноглазая Аришка.

— Ничего твоего не пропадетъ. Приходи только во-время. Платокъ тебѣ даже подарю, — сказалъ Петръ Михайлычъ.

— Баринъ! А баринъ! И мнѣ съ васъ за гармонію двойную плату получить надо, потому вотъ уже я и сегодняшнее утро изъ-за вашей милости прогулялъ! — кричалъ кузнецъ Еалистратъ.

Петръ Михайлычъ началъ умываться. Егерь вылилъ ему на голову ведро холодной воды и ругалъ мужиковъ и дѣвушекъ.

— Какъ я пойду теперь на охоту, Амфилоша? У меня даже ноги трясутся и всего меня въ дрожь… лихорадка колотитъ, — говорилъ Петръ Михайлычъ, присѣвъ на ступеньки крыльца и утираясь полотенцемъ.

— Ничего, ваша милость, какъ-нибудь расходитесь. Главное дѣло, теперь чаемъ отпиться надо хорошенько.

— Ну, и опохмелиться чуточку не мѣшаетъ, выскочилъ изъ-за угла кривой мужикъ. — Послушайтесь, баринъ, моего совѣта: хватите вы теперь стаканчикъ съ перцемъ.

— Проходи, проходи! Никто твоего совѣта не спрашиваетъ! — крикнулъ на него егерь. — Вишь, дьяволъ, притаился! Нечего тутъ…

— Какъ проходи? Долженъ-же я за вчерашнюю форель деньги получить!

— Да вѣдь ужъ ты получилъ.

— Что ты, опомнись! Когда я получилъ? Я изъ-за барина цѣлый день потерялъ, я изъ-за барина пьянъ напился. Мнѣ за форель и за рабочій день получить слѣдуетъ.

— Тебѣ сказано, чтобъ въ обѣдъ приходить! Въ обѣдъ и приходи. Видишь, я только очухиваться отъ сна начинаю, — сказалъ Петръ Михайлычъ, поднялся со ступеньки и, покачиваясь, направился въ избу.

— Баринъ! Голубчикъ! Петръ Михайлычъ! Ты вотъ что!.. Ты опохмели меня сейчасъ, ради Христа, хоть стаканчикомъ! Ей-ей, я вчера изъ-за тебя пьянъ напился! Мочи нѣтъ, какъ башка трещитъ! — кричалъ ему вслѣдъ мужикъ и лѣзъ на крыльцо. Егерь захлопнулъ дверь и заперъ ее на крючокъ.

Ведро холодной воды, вылитое на голову, все-таки нѣсколько освѣжило Петра Михайлыча, но во рту у него, послѣ двухдневной попойки, словно эскадронъ солдатъ ночевалъ, какъ говорится. Петръ Михайлычъ кашлялъ съ громкими раскатами, стараясь откашлять что-то засѣвшее и какъ бы прилипшее къ глоткѣ, плевалъ, но тщетно. Въ желудкѣ что-то урчало и переливалось. Онъ попробовалъ сосать лимонъ, но и это не помогло. Также ломило поясницу, ноги были словно пудовыя и передвигались, какъ тумбы.

— Расхлябался я, совсѣмъ расхлябался, — говорилъ онъ, присаживаясь и закуривая папиросу. — Вотъ и отъ папироски такое чувство, словно я на качеляхъ качаюсь или въ бурю на пароходѣ ѣду. А все-таки на охоту-то отправиться надо.

— Да какъ-же не надо-то! — подхватилъ егерь. — Конечно, надо. Не ѣхать-же вамъ обратно домой, не побывавши на охотѣ. Ужъ вы понатужьтесь какъ-нибудь.

— Да ужъ и то тужусь. Самоваръ-то ужъ остылъ? — потрогалъ Петръ Михаилычъ самоваръ.

Еще-бы ему, ваша милость, не остыть. Вѣдь съ шестаго часа утра, а теперь ужъ девятый. Желаете, такъ можно подогрѣть? А только вѣдь это опять на полчаса, а то и больше, затянется.

— Нѣтъ, не надо. Что чай!

— Вѣрно. Кто чай пьетъ, тотъ отъ Бога отчаявается, — сказалъ Василій Тихонычъ, улыбаясь.

— Буду одѣваться, — вздохнулъ Петръ Михайлычъ, а между тѣмъ самъ посматривалъ на ларецъ Василія Тихоныча.

— Вижу я, чего тебѣ хочется! — подмигнулъ тотъ. — Тутъ кое-что осталось. Коньяку хватить по рюмкѣ. Можно на дорогу и даже не только что можно, но даже должно. А только ужъ по одной, не больше какъ по одной рюмкѣ. Это даже для крови нужно, чтобы кровь перебуторажить. Доктора это такъ и называютъ: перебуторація.

— Выпьемъ, выпьемъ, Васюша. Одну — и закаемся. Авось, легче будетъ.

— Поправка великое дѣло, но надо не перекаливать, — замѣтилъ егерь.

— И тебѣ рюмку дадимъ, Амфилоша, — сказалъ Василій Тихонычъ и началъ наливать коньякъ. Пейте. И ужъ потомъ до адмиральскаго часа — ни-ни. Адмиральскій часъ въ лѣсу справимъ.

Всѣ выпили по рюмкѣ и начали сбираться на охоту. Петръ Михайлычъ сталъ одѣваться.

— Стаканъ-то съ лошадью тутъ-ли? — спросилъ онъ егеря.

— Даве въ шесть часовъ приходилъ, но такъ какъ вы почивали, то и ушелъ. Сейчасъ сходить за нимъ надо. Ну, да я хозяйкина мальчишку за Степаномъ пошлю.

Онъ вышелъ. Петръ Михайлычъ натягивалъ на ноги охотничьи сапоги, но тѣ не надѣвались.

— Скажи на милость, ноги опухли, — кивнулъ онъ Василію Тихонычу. — И съ чего это?

— Съ чего! Мало ты въ себя опухоли-то этой самой всадилъ! Вѣдь, поди, выпилъ столько, что лошадь лопнетъ?