Енё Рэйтё - Бабье лето медвежатника
Сна как не бывало. Надо же так влипнуть! Этот псих сейчас спустит курок, и – кранты. Знать бы хоть, за что придется поплатиться жизнью!
– Собираетесь убить меня?
– Ага, – кивнул Прентин.
– По-вашему, я это заслужил?
– Да.
– Тогда валяйте… – Он не закончил фразу. Воспользовавшись тем, что удалось отвлечь внимание собеседника, с силой толкнул ногой стол, который с грохотом опрокинулся, свалив Прентина навзничь. Револьвер выстрелил, пуля впилась в потолок, а Пенкрофт, не теряя ни секунды, выскочил за дверь и понесся со всех ног. Он добежал до насыпи, задыхаясь, вскарабкался наверх, к рельсам, где стоял состав из нескольких товарных вагонов.
Пенкрофт пролез под вагоном, так как двери были с другой стороны, и увидел обшарпанное здание вокзала с надписью: «ФИЛИППОН». Вдоль платформы торопливо шел обходчик с сигнальным фонарем. Улучив удобный момент, беглец вскочил в вагон, задвинул дверь и без сил растянулся на полу.
Сон сморил его мгновенно.
Разбудил Пенкрофта скрип тормозов и чей-то голос вдали. Поезд остановился… явно у спускного желоба: из вагонов в хвосте состава с грохотом посыпалось что-то. Должно быть, уголь… Беззаботно насвистывая, Пенкрофт затянулся сигаретой. Эх, сейчас бы глоток спиртного для поднятия настроения!.. Ладно, он готов без еды, без питья трястись в товарном вагоне сколько угодно, лишь бы очутиться подальше от Филиппона, от этого рассадника мерзости. Чтоб он провалился, этот Город молчащих револьверов, где вся жизнь сплошь окружена тайнами, а если молчащие револьверы не дай Бог заговорят, то будут тарахтеть, покуда не доведут до конца свое кровавое дело. Незачем ему ковыряться в чужих неприятностях, с него собственных забот-хлопот хватает.
Поезд медленно тронулся и покатил дальше, а Пенкрофт резким толчком ноги пнул в край двери. Та с негромким скрипом отошла вбок, и в проеме показалась усеянная серебряными крапинками роскошная темно-синяя завеса – величественное звездное небо. Сколько раз путешествовали под его покровом бездомные бродяги, лежа на спине и обозревая вечность. При этом они прекрасно понимали, что в тот же час, в других краях точно так же катят по рельсам вагоны – по равнинам и горам, меж больших городов и малых, от деревни к селу, вдоль промышленных кварталов на подступах к столицам. Но стоит лечь навзничь, и ты ничего этого не видишь, а плывешь по звездному небу, в синем просторе, подавленный вышним величием, и все твои неурядицы, беды, страсти, стремления кажутся ничтожно мелкими. Звездная бесконечность над головой убаюкивает, успокаивает, внушает чувство, которое не описать словами. В такие минуты сознаешь, что тебе хорошо. Даже если у тебя все плохо, в этот момент тебе хорошо.
Ах, как хорошо!
Лежишь себе, покуриваешь, поправишь под собой поудобнее пиджачишко, чтобы револьвер в кармане не давил в бок, и мысли в голову лезут всякие… Главным образом о Мэг.
Да, если уж задумываешься над серьезными вещами – о завтрашнем дне, например, или о прочих подобных глупостях (умнее которых, по сути, и нет ничего на свете), тогда лучший предмет для размышлений – Мэг. Которую он любил и до сих пор любит, хотя и побаивается. Он и прежде ее боялся. Прямо какое-то наваждение. Эта женщина – воплощенное чувство долга, ответственности, порядочности и обязательности. Каждый поступок ее, каждое слово, каждая мысль есть не что иное, как убийственный приговор его, Пенкрофта, характеру и сути.
Угораздило же их полюбить друг друга!
Пенкрофт вздохнул.
Чудной мир сотворил ты, Господи, не взыщи, что критикую тебя! Ведь можно бы подумать, будто идеал Мэг – какой-нибудь судья или инженер, любитель порядка и педант до мозга костей. Этот не поленится смерить температуру воды в ванне, и, если она окажется хотя бы на градус теплее или холоднее, в ванну не полезет. И часы заводит раз в сутки, в одно и то же время.
Скажи, Творец-Создатель, с чего люди взяли, будто бы передвигаться в пространстве можно лишь с определенной целью? Вот уж поистине бесцельная привычка! Куда как проще было бы, обратись человек в железнодорожную кассу с просьбой: дайте, мол, билет за энное количество долларов с четырьмя пересадками, туда и обратно, но без каких бы то ни было обязательств со стороны пассажира. И заказчику бы отмерили на специальных весах причитающееся за уплаченную сумму расстояние поездки, и кати себе на здоровье, знай следи при пересадках, чтоб не опоздать на нужный поезд. Добрался до неведомой цели, погостил денька три в неизвестном городе, и никто тебе не скажет, где ты находишься: нормы международного юридического права предписывают соблюдать тайну.
И вот я спрашиваю вас, люди, собратья мои, – расфилософствовался наш герой, – к чему мы пришли с нашей системой четко налаженных, спешных и, главное, целесообразных переездов?
А еще почтительнейше вопрошаю: насколько приятнее мое путешествие, цель коего вообще не поддается определению? Никто не требует отчета, почему, скажем, ты не спишь по ночам, а околачиваешься на улице – даже в дождливую погоду, и где бываешь, если в перерыве между супом и жарким отлучаешься на несколько минут, а то и месяцев. Какая логика в том, чтобы спать ночью, а суп непременно заедать отбивной, почему необходимо торчать в четырех стенах семейного гнезда, ежели тебе это не по нутру?
Какой цели служит целесообразность?
Впрочем, вскоре Пенкрофту представилась наглядная возможность убедиться, что поездки целевого назначения не столь уж напрасная педантичность со стороны цивилизованного человечества. Он сообразил, что поезд подкатил к какой-то более крупной станции, поскольку состав затормозил, когда огни города остались позади. Стало быть, товарняк отгоняют на запасный путь, дабы уступить дорогу скорому поезду.
Верно, так оно и есть: станционные огни виднелись вдалеке. Пенкрофт выбрался из вагона и решил немного пройтись вдоль насыпи. Если состав вдруг тронется, он успеет вскочить. Поблизости за деревьями виднелся обшарпанный домишко, похожий на корчму. То, что надо!
Соблюдая осторожность, Пенкрофт двинулся к хибаре… как вдруг из-за деревьев вынырнул какой-то субъект. В правой руке он держал револьвер, а левой выуживал из кармана кусочки съестного и отправлял в рот. Лунный свет озарил лицо незнакомца, и у Пенкрофта вырвался испуганный вскрик.
Прентин!
Наш герой был не робкого десятка, но при столь неожиданной встрече любой перетрусит.
В два прыжка он очутился в вагоне, задвинул дверь и запер ее на засов.
Что же это получается? На машине преследует его Прентин, что ли?
На всякий случай Пенкрофт вытащил кольт – пусть будет наготове. Поезд тащился на север целые сутки, теперь уже и до Чикаго недалеко. А Прентин тут как тут!
Раздался протяжный гудок, и состав тронулся. Без еды и питья Пенкрофт трясся в товарном вагоне до следующего вечера. Силы его были на исходе. Зато опасность несомненно отдалялась. Лишь бы как-нибудь дотянуть до Нью-Йорка, а там все забудется как кошмарный сон.
Что нужно было его преследователям?
Хотели воочию убедиться, что он покинул их гостеприимный город? Убедились.
Состав миновал две станции с довольно долгими стоянками, но Пенкрофт даже дверь не открыл. А к вечеру, чувствуя, что больше не выдержит, на очередной стоянке отодвинул засов.
Моросил мелкий, противный дождик. Оно и понятно: это вам не жаркий Техас, здесь климат другой. Состав опять загнали на запасный путь, в стороне от станции. Вдали, сквозь дымку тумана, мерцали огни города.
Пенкрофт осторожно выбрался из вагона. Зябко поежившись, поднял воротник пиджака и, поскальзываясь, стал пробираться вдоль насыпи. В одном, особенно скользком месте он не удержался на ногах и скатился вниз. Где же он находится? Хорошо, если в портовом городе: сел на пароход и плыви до Нью-Йорка. Но сперва неплохо бы подкрепиться. В кромешной тьме где-то мерцал слабый огонек – должно быть, жилье. Пенкрофт устремился туда. В стороне, в нескольких метрах от него послышались хлюпающие шаги – кто-то пробирался по грязи и лужам. Выйдя на дорогу, Пенкрофт столкнулся с путником, который, как и он сам, месил грязь. У Пенкрофта вырвался крик ужаса: при свете придорожного фонаря он узнал… Прентина!
Не раздумывая, Пенкрофт схватил его за глотку, а правый кулак обрушился на противника, как паровой молот. Серию ударов завершил мощный пинок, и Прентин отлетел в кусты, а наш герой из последних сил карабкался на насыпь, срывался, сползал вниз, набил синяков и шишек, извозился в грязи до неузнаваемости, пока наконец снова не забаррикадировался в вагоне.
Его вынужденная голодовка длилась уже двое суток. Бог даст, еще сутки он продержится, а за это время, глядишь, доберется до какого-нибудь из крупных городов Севера. Думать он был не в состоянии. Валялся без сил в полузабытьи, и в его затуманенном сознании возникали страшные картины: обессиленные бродяги, не сумевшие выбраться из вагона, умирали от голода в пути, и на конечной станции где-нибудь в штате Нью-Йорк или в Канаде их извлекали уже в виде иссохшей мумии.
