Енё Рейто - Проклятый берег

Енё Рейто

Проклятый берег

Глава первая

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О БРЮКАХ, СКАТЕРТИ,

А ТАКЖЕ О СЕБЕ И ЕЩЕ ДВУХ ПАРНЯХ

Турецкий Султан уже два дня не выходил на улицу, потому что кто-то украл у него штаны. Если хочешь пройтись, без этой части одежды обойтись затруднительно.

Какая из этого следует мораль?

Право, не знаю.

Знаю я только, что последствия оказались исключительно серьезными. Ведь если бы у Турецкого Султана не украли брюк или если бы Чурбан Хопкинс получше берёг свой собственный костюм, судьбы нескольких людей и даже одного небольшого государства повернулись бы совсем по-другому. Вот такие фокусы проделывает иногда с нами одна единственная пара брюк.

А теперь несколько слов о себе, скромном герое этой повести.

Я — человек, можно сказать, набожный. Наверное потому, что мой дядя по матери был певчим, и я уже с раннего детства впитал в себя строгие правила поведения. Скажем, я только в редчайших случаях позволяю себе украсть что-нибудь в день святой Марты. Мартой звали мою мать, и я этот день никогда не забываю отметить. Пусть вас не удивляют мои строгие нравственные правила — весь мой опыт яснее ясного доказывает, что без приверженности к определенным принципам и традициям трудны и тернисты дороги нашей жизни, в то время как если мы способны на жертвы ради идеала, вполне можно спокойненько пройти и по тернистой дороге.

Я могу писать обо всем этом так просто и в то же время захватывающе потому, что меня самого в детстве готовили в певчие. А не стал я певчим из-за того, что уж очень убедительно умел говорить мой горячо любимый папаша. Сам он был простым рыбаком и очень хотел, чтобы я стал матросом, так же, как его отец, дед и все прочие родственники, включая прадедушку. Он расписывал передо мною прелести жизни на корабле, говорил о том, какое важное место в жизни общества занимают моряки, и вспоминал лорда Нельсона, который во время оно не то спас моего прадедушку, не то был сам им спасен. Впрочем, все его уговоры остались бы, наверное, бесплодными, если бы в качестве последнего аргумента он не принялся лупить меня такой дубиной, что я, склонившись перед весом такого довода, поступил юнгой на корабль.

Однако стремление быть вестником мира и благоволения между людьми и сейчас живо во мне так же, как в дни далекого детства, когда я еще совсем не знал жизни, играл со своими сверстниками и помогал горячо любимому отцу добраться до больницы, если какая-нибудь схватка в кабаке кончалась неудачно ввиду превосходящих сил противника…

Любовь к чтению я унаследовал с материнской стороны. Трогательная история под названием «Геновева» была первой книгой, попавшейся мне в руки, и я не раз перечитывал ее. Потом мне встретился «Жиль Блаз», а сидя в Синг-Синге, я раз десять прочел «Странствующего рыцаря Лоэнгрина». Эта полная глубочайшего смысла книга окончательно сформировала мое мировоззрение и дала мне понять вечную, общечеловеческую истину: ни к чему пытаться забыть прошлое и осесть на одном месте — все равно рано или поздно появляется женщина и ты, словно птица, летишь за нею вслед.

Очень правильная и глубокая мысль.

Я и сам, сидя в одиночке, всегда охотно предавался размышлениям, а только тот, кому в жизни приходилось клеить бумажные мешки, знает, насколько эта работа способствует размышлениям.

Так вот я стал странником, возвещающим людям великие истины мира и любви. У меня есть несколько заповедей, которые я не нарушаю ни при каких обстоятельствах.

1. Избегай брани и грубого насилия.

2. Избегай любителей ругани и ссор.

3. Старайся действовать на своих собратьев спокойным убеждением.

4. Не ищи свидетелей в свою защиту, ибо чего ты добьешься, если посадят заодно и твоих друзей?

5. Не лжесвидетельствуй — разве что иного выхода нет.

6. Не цепляйся к пьяным, чтобы и к тебе самому не приставали, когда тебе случится выпить.

7. Не будь тщеславным и не воображай, будто ты умнее всех на свете.

8. По воскресеньям не воруй и не ввязывайся в драки. Для этого и остальных шести дней недели вполне достаточно…

Вот и все о моем характере, моем прошлом, моих жизненных правилах и вообще о моей достопримечательной личности.

В конечном счете, все и стряслось из-за святой покровительницы моей матери. Я тогда очутился без места в живописном городе Оране, не сумев наладить отношения с капитаном той вшивой трехмачтовой шхуны, на которой я служил вторым стюардом. Ужасно здоровым детиной был этот капитан и дрался, злоупотребляя своей физической силой просто безбожно, и к тому же и не глядя, куда бьет. Этот скотина готов был расквасить мне нос из-за любого пустяка. Я попытался убедить это бессердечное создание в том, что так поступать не по-божески. Разговор кончился тем, что он ослеп на один глаз. Но ребер его я не трогал — он сломал их, когда свалился в трюм. Я тут не при чем. На порядочных кораблях люки не оставляют открытыми.

На корабле после этого я оставаться не мог и очутился в живописном, сказочном Оране голодный и без сантима в кармане. Простой матрос. Документов у меня не было. Из-за моего старого врага, бюрократии, я оказался без этой существенной принадлежности матроса.

К счастью, несколько моих друзей и компаньонов как раз были в городе и к тому же на свободе, обитая, словно какие-нибудь древние аристократы, за городом — среди развалин построенных еще во времена Карфагена цистерн для хранения воды. Об этом я знал от Чурбана Хопкинса, с которым встретился как-то в одном трактирчике. Чурбан был человеком коренастым, но не толстым, а нос, расплющенный кем-то, не сошедшимся с Хопкинсом во взглядах, был вовсе крохотным и багрово-красным. Голос у него вечно был хриплым, он любил носить сдвинутый на затылок цилиндр и курил крохотные, явно купленные со вторых рук сигары, а к тому же был страшно неуклюж.

Он первый заметил меня в уличной толпе, дружески хлопнул по плечу, а потом помог подняться на ноги и отряхнуть пыль.

— Привет, Копыто!

— Чурбан! — воскликнул я радостно. — Мне тебя сам бог послал. Мне сейчас негде приткнуться, и за штормовку капитана дали всего десять франков.

— Не переживай, сынок! Не переживай, выше голову, — громко и, как всегда, уверенно ответил он — Не беда!

— Я могу на тебя рассчитывать?

— Ты что? Друзьям таких вопросов не задают.

— Ну, а короче?

— Пропьем твои десять франков, а потом что-нибудь придумаем. Пошли!

Вот такой он был человек. Верный друг, всегда готовый на любую жертву. И помимо того — джентльмен. В матросах ему никогда не приходилось быть, он легко сорил деньгами и был большим поклонником женского пола. Что касается рода занятий, то после того, как один чрезмерно усердный инспектор полиции завел на предмет выяснения его прошлого переписку с властями всех частей света, Чурбан предпочитал выступать как рантье.

Мы пропили десять франков и вышли.

— Не беспокойся, — сказал Хопкинс после того, как бармен не дал нам войти в холодильник и вежливо направил паши стопы в сторону двери. — Поживешь у меня, а потом что-нибудь придумаем.

— Слушай! Мы же из этих десяти франков даже на еду ничего не оставили.

— Со мною, дружище, не пропадешь. Значит, так! Пойдем к Турецкому Султану и там поедим.

В начале этой книги я уже упоминал о Турецком Султане и о том, что он два дня как не выходит на улицу, потому что у него сперли штаны. Вот это обстоятельство Чурбан и обратил в нашу пользу. Турецкий Султан, получивший свое прозвище за орлиный нос и длинные руки, валялся еле живой в каюте на одной барже. Баржу должны были поставить в сухой док, а чтобы ее тем временем не растащили до последней дощечки, сторожем за жилье и обещание заплатить, если все будет в порядке, двести франков наняли Турецкого Султана. Однако пару дней назад он напился до того, что во сне с него стянули штаны, и теперь он сходил на берег только по ночам, завернувшись в пеструю скатерть, словно калиф Гарун-аль-Рашид.

Предложение, которое Чурбан сделал Турецкому Султану, состояло в следующем: он готов сдать ему напрокат свои брюки по тарифу, установленному для такси — 1 франк 45 сантимов в час или оптом, за весь вечер, 7 франков и ужин на двоих.

— Дорогой, — ответил Турок, закуривая. — Можешь получить четыре франка и то, если добавишь рубашку.

О рубашке Чурбана мы распространяться лучше не будем. Просьбу Турецкого Султана смог бы понять только тот, у кого нет вообще никакой рубашки.

— Если дашь восемь франков, могу добавить и рубашку, а не хочешь — не надо.

После короткой, но проходившей в довольно резких тонах дискуссии они сошлись на шести франках сорока сантимах. Чурбан отдал брюки и почти всю рубашку. Один рукав оторвался, он сунул его в карман пиджака. Брюки оказались удивительно широкими и короткими.

Турецкий Султан поспешил на берег.