Збигнев Ненацки - Раз год в Скиролавках
Доктор с пониманием покивал головой и сказал с шутливой серьезностью:
– Согласен. Вы страдаете по-женски, но этим занимаются различные женщины-литераторы в иллюстрированных еженедельниках. Зато мы, врачи, интересуемся только женскими болезнями. Но, однако, это тревожное явление – то, что множество страдающих женщин слишком часто ищет советов в психологических повестях, вместо того, чтобы пойти в консультацию. По сути, вы страдаете по-женски. Советую съесть тарелочку клецек по-французски, хорошо сдобренных шкварками из грудинки, свиную котлетку в панировке, а также соленый огурчик или салат из квашеной капусты.
– Ну, слышишь, Юзя? – обрадовался Порваш.
Панна Юзя даже уселась на топчане, рассерженная словами доктора, который недооценил ее недомогания.
– А где эта котлетка в панировке? Где клецки по-французски? Все мужчины – обманщики!
Сказав это, она бросилась на топчан лицом в подушку, и все ее тело затряслось от рыданий. Доктор заметил, что развитие событий превышает его компетенцию. Он накинул на себя полушубок, поднял с пола докторский чемоданчик.
– Гонорар, – начал художник, но доктор только махнул рукой. – Вы мне когда-то дали картину «Тростники над озером», а я слышал, что барон Абендтойер в Париже за такую же платит двести долларов. Эта картина вознаградит меня за массу подобных визитов.
Доктор поклонился в сторону топчана, пожал руку художнику и смело вышел в метель. А панна Юзя со злостью отбросила одеяло и начала метаться по комнате, забывая, что короткая комбинашка открывает ее лоно и взъерошенные волосики с рыжеватым оттенком. Бедра ее были круглыми и гладкими, Порваш с вожделением наблюдал, как они мелькают в свете лампы. Их быстрые движения напоминали ему ножницы, разрезающие материю света и полумрака, которая наполняла мастерскую. Наконец панна Юзя бросила на стол свой чемодан и начала собирать в него разбросанные по углам вещи.
– Это обычный деревенский лекарь. Коновал. Уезжаю отсюда завтра, и ты отвезешь меня на поезд в семнадцать ноль пять. Не хочу запускать болезнь. У моей подруги были такие же симптомы, и врач велел ей на две недели воздерживаться о) половой жизни. Потом ее положили в больницу. Впрочем, через три дня мой отпуск и так кончается.
– Это хороший врач, у него высокий авторитет, – сообщил Порваш, не спуская глаз с мелькающих ляжек панны Юзи.
– Если бы он был так хорош, как ты говоришь, то не сидел бы в деревне, а принимал бы больных в какой-нибудь большой больнице.
Художник Порваш почувствовал себя задетым:
– По-твоему, я плохой художник, потому что живу в деревне, а писатель Любиньски – плохой писатель, потому что тоже тут живет?
– Конечно, – согласилась панна Юзя. – Тоже мне великий художник, который ест на завтрак хлеб с джемом. Что ты так на меня пялишься? – только сейчас она заметила его взгляд на своих ляжках. – Все равно ничего не получишь. Ни этой ночью, ни следующей. Я больна и должна вернуться в столицу.
Художник Порваш подумал, что нет худа без добра. Пусть едет, раз и так не будет от нее пользы. Он, Порваш, начнет спокойно рисовать свои тростники, не заботясь о еде. Что же касается других потребностей, то он когда-нибудь уговорит доктора поехать в город. В это время года в «Новотеле» – а он всего в ста километрах – как он от кого-то слышал, служат наилучшие девушки, которые не жалуются, что у них болит низ живота, и дают столько раз, сколько раз им вручат соответствующую сумму денег.
На следующий день художник Порваш отвез панну Юзю на железнодорожную станцию в Бартах, на поезд в столицу, отъезжающий в семнадцать ноль пять.
– Не покупай мне билет первого класса, – милостиво заявила ему панна Юзя. – И так мой приезд в Скиролавки дорого тебе обошелся.
Художник с облегчением вздохнул, потому что разница в цене билетов первого и второго класса покрывала стоимость бензина, сожженного при езде туда и обратно от Скиролавок до Барт.
Подошел поезд. Панна Юзя поцеловала художника в небритую щеку и села в набитый битком вагон. Она даже не искала свободного места в купе, стояла возле окна и, задумавшись, смотрела в зимнюю темноту. Долго она не ехала. Через двадцать минут она вышла на большой станции, где у вокзала ждал ее «газик» доктора Негловича. Она села в него без единого слова, и тут же они двинулись в " тридцатикилометровую дорогу через огромные густые леса. Не было риска, что они наткнутся на машину Порваша, потому что он, наверное, уже давно был дома, а если бы даже он и пробыл подольше в Бартах, то возвращался бы в Скиролавки совершенно другой дорогой. Та, которой они ехали, и та, из Барт, сходились только возле лесничества Блесы, но доктору совсем не надо было доезжать до перекрестка, перед самой деревней он поворачивал сразу к своему дому на полуостров.
На переднем сиденье «газика» было очень тепло, хотя падал снег и дул сильный ветер. В местах, не прикрытых лесом, на шоссе поднимались продолговатые, все выше и выше, языки сугробов. Доктор преодолевал их без труда, включая передний мост, и так же легко выбирался из глубоких снежных колей. Хлопья снега блестели в свете фар, как искры какого-то загорающегося и внезапно гаснущего костра, иногда дорогу перебегал заиндевелый кабан, промелькнула серна. Ветер гудел вокруг брезентовой крыши машины, а так как ехали они долго и медленно, панне Юзе показалось, что они очутились одни на свете в сгущающейся темени. Она, впрочем, не смотрела на дорогу, только на мужчину, который сидел возле нее, молчаливый и сосредоточенный, и его профиль еле виднелся в полумраке, рассеивавшемся только огоньками контрольных приборов. Метель и тьма за стеклами машины вызвали в панне Юзе чувство огромной близости к этому человеку, ей казалось, что она уже давно знает его своим животом, губами, бедрами. Один раз она не смогла совладать с собой, прижалась щекой к его плечу. Она почувствовала запах бараньего меха, который показался ей упоительным, и утратила чувство вины перед художником Порвашем. «Все-таки я влюбилась в доктора», – подумала она. Доктор отозвался:
– На обед, который у нас несколько запоздает, будет красный борщ с пызами. Я видел, как их готовила Макухова. Лук она порезала очень мелко, слегка его подрумянила и пропустила через мясорубку вместе с тушеной говядиной. Я велел добавить чуть больше перца, чем обычно, а тесто будет из картошки, хорошо сваренной, с добавлением масла. И я попросил еще, чтобы в нем было яичко, даже два яичка. Люблю пызы, начиненные мясом, но скорее маленькие, не больше грецкого ореха. Некоторые предпочитают пызы значительно крупнее, но тогда теряется вкус теста и начинки. Я попросил полить их топленым салом со шкварочками, это будет нежирная грудинка, которая будет положена на сковородку только тогда, когда мы приедем. Мы сделаем это сами, потому что Макухову я отправил домой. Что касается салатов (потому что всегда нужно с начиненными пызами есть салаты), то я предлагаю квашеную капусту. У меня есть три сорта ее в больших каменных горшках. Что вы предпочитаете, панна Юзя, капусту, квашенную с большим количеством тмина и укропа, или с яблочками, морковкой и лавровым листом? Специально для вас я достану из горшка квашеный кочан, надрезанный во многих местах, который напитался кислым соком и вобрал в себя аромата.
Панна Юзя не отвечал", потому что рот ее был полон слюны. Ее охватила огромная сладость, и она подумала, что, если бы в эту минуту она могла заглянуть в зеркальце, то снова увидела бы румянец на своих щеках и влажность на губах. Ее вдруг посетило предивное видение: ночью доктор кладет ее на белую простыню, как на скатерть, нагую, розовую, толстенькую, а потом наклоняется над ней и вонзает зубы в ее выпуклый, твердый животик. Она даже застонала от наслаждения.
После ужина панна Юзя старательно разостлала простыню на огромной деревянной кровати, и, полная блаженной сытости, наслаждаясь теплом кафельной печи, быстро разделась и легла, обнаженная, с ногами, слегка согнутыми в коленях и бесстыдно раздвинутыми. В свете ночника с розовым абажуром ее тело с множеством выпуклостей на фоне белой простыни показалось ей почти коричневым, и она сама о себе подумала, что напоминает слегка подрумяненного поросеночка на тарелке. Ожидая доктора, она ощущала нарастающее в ней предвкушение наслаждения, но доктор долго не приходил, было слышно, как он за окном посвистывает на собак, потому что, как он сообщил ей, ему нужно перед сном обойти свои владения. В какое-то мгновение панна Юзя увидела в спальне доктора огромное, серебристо поблескивающее распятие, стоящее на старомодном комоде, и, так как она выросла в очень религиозной семье, предчувствие наслаждения вдруг улетучилось, и она накрылась одеялом.
Она вдруг подумала, что доктор сейчас придет с улицы, разденется и захочет унизить ее так отвратительно, как она себе воображала. Она вспоминала и о художнике Порваше, который в пятистах метрах отсюда, в своем доме, крытом шифером, не зная об обмане, наверное, уже ложится на топчан. Подумала, что сказали бы о ее поступке мать и отец, а также подружки с работы, и ей захотелось плакать. Ей казалось, что она – обыкновенная потаскушка, которая хочет отдаться мужчине за порцию пыз с мясом и салат из квашеной капусты. Ведь ей в самом деле нравился художник Порваш, потому что он был красивым тридцатилетним мужчиной с огромной шапкой черных волос и взглядом, который пронзал женщину, как стилет. В этот момент она даже не смогла себе объяснить, почему вдруг ей захотелось покинуть Порваша и очутиться под боком у человека, с которым она два раза в жизни разговаривала. Неужели действительно дело было только в пызах, начиненных мясом и сдобренных шкварками? А если это так, то она должна заплакать над своим падением, и она даже хотела это сделать, но глаза ее остались сухими, может быть, из-за чувства блаженной сытости, которым она была переполнена. С пустым животом плачется намного легче.
