Збигнев Ненацки - Раз год в Скиролавках
– А как именно доктор унижает женщину, прежде чем в нее войти? – Не знаю, – пожал плечами Порваш, накладывая на краешек белизны немного коричневой краски.
– Не знаешь, – почти с триумфом подхватила панна Юзя. – А откуда бы мне знать? Мужчины не говорят друг с другом о таких свинствах, рассердился Порваш.
– Женщину можно унизить по-разному, и очень, – после короткого молчания снова произнесла она. – Жалко, что ты этого не знаешь.
В этот день больше не было разговора о докторе Негловиче. Но панна Юзя долго думала о нем ночью и думала о нем утром. А если так много размышляют о враче, то обычно вслед За этим приходят мысли о болезнях. И наутро она почувствовала, что заболела. Ночью, когда художник Порваш пытался засунуть ей ладонь между ног, она отодвинулась от него. «Сегодня нельзя. Болит у меня внутри. Наверное, снова что-то с яичниками».
Утром она сказала Порвашу, что у нее болит живот и что она чувствует себя очень плохо.
– Это из-за погоды. Смотри, какая завируха за окном, – сказал художник Порваш, сердитый на то, что падающий за окном снег заслоняет ему вид на прибрежные тростники. – Впрочем, измерь температуру. Термометр должен быть где-то тут, в мастерской. Может, на полке с красками? А может, на полке с разбавителем?
Не было термометра на полке с красками., маслом и разбавителем. В результате получасовых поисков панна Юзя нашла его на полке среди вонючих носков, где, судя по количеству мышиных горошков, всю осень жили мыши.
Панна Юзя сунула за пазуху термометр, но, когда через какое-то время вынула его, то убедилась, что он показывает тридцать шесть и шесть. Она заварила себе чаю, подождала, пока немного остынет, и сунула в него кончик термометра. Он показал почти сорок градусов. Поэтому она немного его потрясла, пока столбик ртути не упал до тридцати восьми градусов, и тогда показала его Порвашу, который, хоть за окном продолжалась метель, заканчивал картину с тростниками над озером.
– Это, наверное, простуда, – буркнул художник. – Надо позвонить доктору. Он покрутил ручку старомодного телефона, какие еще кое-где встречаются, особенно в деревнях, таких отдаленных, как Скиролавки. К сожалению, доктора дома не было. Макухова пообещала, однако, что, когда он вернется из поликлиники из Трумеек, она скажет ему о звонке художника.
А панна Юзя нагрела воды в колонке в ванной и выкупалась. Интимное место и подмышки она сбрызнула дезодорантом под названием «Свеже-зеленый» и в короткой комбинации улеглась под одеяло на топчан.
Тем временем за большими окнами мастерской художника валил густой снег. Занавес кружащихся хлопьев опустился на мертвую плоскость замерзшего озера, на краешек крыши дома доктора, на прибрежные тростники. Панне Юзе, которая нетерпеливо и с тоской всматривалась в окно, скоро показалось, что кружатся не хлопья снега, а ее топчан и она сама, которую заманил в эти страшные края исхудавший кудлач. «Это с голоду у меня голова кружится», – пришла она к выводу, зная, что на кухне лежат несколько кусочков сыра и стоит банка отвратительных фрикаделек в томатном соусе. Ничего другого в магазине в Скиролавках не было. Художник Порваш уже не казался ей необычайным человеком искусства с прекрасной копной слегка вьющихся волос и проникновенным взглядом черных пылающих глаз. Перестали ее восхищать его узкие бедра, втиснутые в бархатные брюки, кольца темных кудрей, выставляющихся из расстегнутой на груди черной рубашки, которую художник менял достаточно редко. Ей казалось, что после почти двухнедельного знакомства .она может просветить его взглядом насквозь, видит у него внутри желудок, похожий на бурдюк из плохо выделанной бараньей шкуры. В таком бурдючке она когда-то держала деньги и всякие мелочи. Желудок Порваша можно было бы наполнить даже камнями, и художник чувствовал бы себя сытым. Но ее желудок был другим – нежным, впечатлительным и розоватым, как те уста, которые сейчас она закрыла от него своими сильно сжатыми бедрами. «Не дам ему, – думала она о Порваше со злостью. Не дам ему больше». Порваш же, не зная о ее решении, мурлыкал что-то невразумительное, поправляя картину на мольберте, бормотал себе под нос что-то сердитое, потому что из-за снежной метели и поздней поры становилось темно. Все медленнее и реже были движения кисти в руке Порваша, а мысли его летели сквозь метель в далекие пространства, к барону по фамилии Абендтойер, который, может быть, в этот момент в своем парижском магазинчике показывал какому-нибудь туристу в шубе из котика картину Порваша – «Тростники над озером». «Эта картина будет еще больше тростниковатой, а белизна на ней – еще более снеговой», – помурлыкивал художник на понятном только ему самому Порвашовом языке, полном невыговариваемых звуков, постанываний, кряхтений и свистов, которые он всегда издавал, когда творил очередное произведение. Еще две недели , назад панна Юзя слушала эти шепоты, свисты, стоны и вздохи как любопытную и возбуждающую музыку, но сейчас у нее появилось впечатление, что художник – малое дитя, которое делает свое дело, сидя на горшке.
– Не мог бы ты, Богусь, почистить немного картошки? – подала она слабый голос.
– Я рисую, – напомнил он строго и зажег свет в мастерской. Он даже не давал себе труда понять чувства и желания панны Юзи. Ведь барон Абендтойер вряд ли бы принял это во внимание, рассматривая его новую картину – «Тростники над озером». В счет бы шли только пятна, линии, фактура, размещение красок охры, желтой и черной, а также белил, которыми очень трудно передать белизну снега. В электрическом свете картина на мольберте показалась Порвашу какой-то чужой и враждебной. Он отступил от нее на три шага, сгорбился, втянул голову в плечи, будто бы намеревался атаковать ее наподобие разъяренного быка. И в этот момент раздался стук в дверь дома Порваша. Прибыл доктор Ян Крыстьян Неглович, с головы до пят засыпанный хлопьями снега, с лицом, порозовевшим от мороза. Его очки были залеплены снегом, и с минуту он двигался в коридоре как слепой.
– Где больная и как она себя чувствует? – раздался потом в мастерской его громкий голос.
– Юзя что-то плохо себя чувствует, – сообщил Порваш, помогая доктору снять куртку.
– Утром было тридцать восемь градусов, – триумфально заявила панна Юзя, показывая на термометр, который лежал на столике возле топчана. – И болит у меня здесь, – она коснулась рукой живота, – и тут, – она сделала рукой жест возле груди.
– Понимаю, – сказал доктор и еще раз протер платочком очки. Потом перенес ближе к топчану докторский чемоданчик. – Осмотрим вас внимательно и старательно. А вы на минутку выйдите из комнаты, – приказал он Порвашу. – А что, я не видел ее без трусов? – обиделся Порваш. Доктор придвинул стул к топчану, вынул из чемоданчика стетоскоп. Не оборачиваясь в сторону Порваша, он пояснил:
– Во время врачебного осмотра противопоказано присутствие третьих лиц. Случается, что врач задает больной вопросы, на которые больная при третьих лицах, даже самых близких, может постесняться ответить или отвечает не правду, что ведет к не правильному диагнозу. Конечно, рекомендуется присутствие матери или медсестры, если больная – несовершеннолетняя, особенно в период созревания. Но в этом случае мы имеем дело с особой совершеннолетней, я ведь не ошибаюсь, панна Юзя?
– Конечно, пан доктор, я очень-очень совершеннолетняя, – почти пропела она.
Порваш, не говоря ни слова, вышел из мастерской, но остановился за дверями, присел и начал подсматривать сквозь замочную скважину.
Доктор поудобнее уселся на стульчике возле топчана и сначала очень долго смотрел Юзе в глаза. Потом он прикоснулся к ее лбу и шее и снова стал смотреть на Юзю в полном молчании, пока та не занервничала.
– Вы, наверное, хотите меня послушать, – она уселась на топчане, спуская плечики комбинации. Но доктор сказал:
– Не надо. – И плечики снова вернул на место.
– Болело у меня тут, – Юзя легла на Топчан и, отбросив одеяло, задрала короткую комбинацию, показывая гладкий, немного выпуклый животик с круглым углублением пуповины.
– Не надо, – снова сказал доктор и прикрыл лоно панны Юзи.
Он спросил ее о чем-то тихим голосом, и этот вопрос был, по-видимому, интимного свойства, потому что панна Юзя будто бы застыдилась и ответила что-то, поколебавшись, тоже тихо. Они шепотом обменялись несколькими фразами. Потом доктор встал и придвинул стул к огромному столу, который стоял посреди мастерской.
– Войдите! – крикнул он художнику.
А когда тот вошел в мастерскую, доктор сказал, закуривая сигарету:
– Считаю, что панна Юзя совершенно здорова. А боли, на которые она жаловалась, вызвано неподходящим или недостаточным питанием.
– Я страдаю по-женски, – пискнула панна Юзя.
Доктор с пониманием покивал головой и сказал с шутливой серьезностью:
– Согласен. Вы страдаете по-женски, но этим занимаются различные женщины-литераторы в иллюстрированных еженедельниках. Зато мы, врачи, интересуемся только женскими болезнями. Но, однако, это тревожное явление – то, что множество страдающих женщин слишком часто ищет советов в психологических повестях, вместо того, чтобы пойти в консультацию. По сути, вы страдаете по-женски. Советую съесть тарелочку клецек по-французски, хорошо сдобренных шкварками из грудинки, свиную котлетку в панировке, а также соленый огурчик или салат из квашеной капусты.
