Мартти Ларни - Прекрасная свинарка
Экономическое благосостояние повлекло за собой и неприятные обязанности: приемы-коктейли, которые были испытанием для моих мозолей, новые знакомства, приносившие с собой ветхие, пропыленные мнения, деловые связи, долговые обязательства, ничего не значащие слова, а также гостей и необходимость отдавать визиты. Невольно, почти даже не заметив, как это произошло, я попала в избранное общество, члены которого избирались на основании данных «Календаря крупнейших налогоплательщиков города Хельсинки». Я стала богатой женщиной, и мое имя упоминалось все чаще и чаще рядом с именами двух других деловых женщин: одна из них была фабриканткой постельного белья, а другая — крупнейшей поставщицей лифов для кормящих матерей. Обе были коммерции советницы, обе умели читать и писать, но обе не сумели выйти замуж, хотя их девство было потеряно давно, столь же непостижимым образом, как и молочные зубы. Они завидовали мне, поскольку я обеспечила себе мужское общество и все связанные с этим удобства до самой старости. Они не подозревали, что мой муж был подобен завещанию, сулившему наследникам неудовлетворенность: они не знали, что экономический советник Армас Карлссон живет на свете последнее лето.
Накануне первого мая мой муж попал в больницу. Запущенный рак желудка медленно и мучительно доконал его. С каким прекрасным мужеством и кротостью встречал Армас Карлссон приближающийся конец! Ничего нельзя было сделать. Деньги стыдливо признали свое полное бессилие.
Казалось глупым и бессмысленным заниматься в это время производством клейстера, канцелярского клея и чернил. Я передала управление заводом моему юристу и заведующему конторой, отказалась от всех приемов и визитов, проводила все дни, а часто и ночи у постели больного мужа. Он не стонал, не жаловался, не предавался мрачным мыслям и не говорил о смерти. Я чувствовала, что только теперь начала по-настоящему понимать его. Это был великан с кроткой душой младенца, он ни разу не огорчил меня, безвестный поэт, по иронии судьбы ставший фабрикантом.
Я считала себя сильной, волевой женщиной, способной нести бремя жизни без колебаний. Но я ошибалась. Увидав совершенно бескровное лицо мужа и глаза его, точно провалившиеся в глубокий колодезь, я не могла сдержать душевного волнения. Я плакала навзрыд, отчаянно. Он пытался пожать мою руку и тихо проговорил:
— Мужайся, Минна! Мужество нам необходимо…
Я вспомнила изречение моей старой учительницы в американском колледже: «Мужское мужество — велосипед: если на нем не ехать, он падает».
Армас хотел, старался быть мужественным до последнего мгновения. Каждый раз, когда я уходила из больничной палаты, он ободрял меня:
— Завтра я уж наверняка буду чувствовать себя гораздо лучше…
хххХельсинки не знает милой, сладостной сиесты южных стран. Хотя июльское солнце накалило улицы так, что невозможно было дышать и полдневный зной гнал с каждого прохожего ручьями пот, работа продолжалась повсюду: на заводах и в магазинах, в конторах и на улицах. И в больницах…
Небо было густо-синее, точно несколько раз покрашенное. Лишь редкие, распухшие от жары кучевые облака лениво плыли высоко в небе, куда-то в недостижимую даль. Маленькие скверики, разбросанные тут и там, ошеломляли пышной зеленью листвы, яркими цветами южных растений, высаженных из теплиц, и беспечным гомоном детских голосов. Автомобили и трамваи с грохотом и звоном вели свой бесконечный рассказ о непрерывной спешке, о гложущей серости будней, о сложности социальных отношений, о счастье и горе, о современной цивилизации. Да, о цивилизации, которая облегчала страдания ног человеческих, но увеличивала общий объем человеческого страдания и нищеты, создавала общественные удовольствия и окончательно ликвидировала спокойствие.
Мне уже некуда было спешить. Время остановилось. Жизнь заключила торговую сделку, а смерть подводила итоги… Смерть была неизбежной переменой…
Финляндия переживала жаркое лето, Хельсинки изнывал от зноя, духоты, запаха асфальта, автомобильного перегара, грохота, уличной су толоки, давки, толкотни, беспокойства и необъяснимого желания убежать куда-нибудь, все равно куда, лишь бы бежать и бежать. И когда вдруг среди этого кромешного ада замечаешь общественный садик — этакое социальное благо длительного потребления, — жестокая действительность начинает казаться поистине прекрасной мечтой.
У меня не было больше никаких грез, никаких надежд, не было ни цели, ни вчерашнего, ни завтрашнего дня. Был только мертвый неподвижный настоящий момент.
Под липами стояла пустая скамья, я присела на нее и сделала математически холодный подсчет: от этой скамьи примерно такое же расстояние до ресторана «Элит», как и до больницы Мехиляйнена. Ресторан в это время дня привлекал главным образом артистов, там можно было застать Хелину Свенссон-Тимари и, вероятно, также Лаури Хаарла. А в больнице люди умирали. Малодушные стонали, мудрые умирали спокойно.
Я смотрела на жизнь, точно со дна глубокой ямы, и все, кто был наверху, по краям этой ямы, казались мне такими низенькими… Я была одинока и жила лишь воспоминаниями, корни которых уходили глубоко в прошлое. Необходимость супруга замечаешь по-настоящему тогда, когда его потеряешь.
На противоположной стороне широкой аллеи находилась другая общественно полезная скамья, которая у меня на глазах сияла молодостью и радостью жизни: юная пара мало-помалу, как бы нечаянно распускала узел созревающих желаний. У парнишки еще ломался голос, и он ржал, как десять необузданных жеребят. Девушка была в том возрасте, когда примитивные нервные центры порождают милое ощущение удовольствия во всем организме, когда все так раздражающе интересно, когда можно «умереть от смеха» или «лопнуть от счастья» и когда «ах» и «ой» составляют прелестный и несложный реквизит эмоциональности.
Я следила за веселым маленьким спектаклем, в котором здоровые желания искали себе удовлетворения. Я не видела в этом ничего предосудительного или неестественного. Немножко ласк и поцелуев, романтика лунного света в жаркий летний полдень, влюбленные взгляды, успешное притворство и кокетство, ничего не значащие слова и многозначительные вздохи — и только. Это было так красиво и мило, что хотелось даже записать на магнитофон, для памяти. Это было хорошо, потому что им самим нравилось. И мне это вернуло бодрость и мужество: я поверила, что закон непрерывности жизни по-прежнему остается в силе.
Я машинально взглянула на часы и встала. С минуту я смотрела в сторону зеленых стен Мехиляйнена, а потом не спеша перешла улицу и побрела по тротуару. Я победила спешку, но не могла одолеть печали. Когда я села на пыльное сиденье такси и назвала водителю адрес, мне показалось, что кто-то шепнул на ухо:
— Нам необходимо мужество. Смелее, вдова Карлссон…
хххНе прошло и недели со дня похорон, как родственники Армаса Карлссона начали осведомляться о содержании завещания. Я не могла даже представить себе, что у мужа было такое множество родственников и, что удивительнее всего, — столько бедных и болезненных страдальцев, которые внезапно впали в глубочайшую нищету! Я ничем не могла их утешить, ибо муж завещал все свое имущество мне.
Едва лишь избавилась я от родственников мужа, как меня стали осаждать другие соискатели. Многие именитые светские дамы справлялись о том, сколько мой муж завещал на благотворительные цели. Утратившая свою женскую привлекательность госпожа О. считала просто невероятным, чтобы Армас забыл в своем завещании о миллионах ребятишек острова Борнео, у которых «нет даже тряпки на теле». Супруга коммерции советника Б. определенно рассчитывала на солидное завещание в пользу общества «Владычицы очага», которое отстаивает права женщин. В свою очередь, супруга генерального директора Ф. ожидала щедрой милостыни для только что организованного союза «Вспомним об индейцах», благородная цель которого состояла в спасении индейских племен Северной Америки от угрозы алкоголизма и туберкулеза. Представители церкви и различных сект, правления благотворительных денежных фондов содействия культуре, приходские и миссионерские общества тоже, оказывается, терпеливо ждали смерти моего мужа, чтобы принять участие в дележе добычи. Мне, к сожалению, пришлось опрокинуть все их надежды собственными словами Армаса Карлссона:
«Я не даю денег на благотворительность, поскольку большая часть их расходуется на жалованье чиновникам или расхищается».
Естественно, у меня появилось множество врагов, которые приписывали мне порок жадности. Они заявляли, что я отнимаю хлеб у вдов и сирот. Хотя я говорила сущую правду, что муж оставил мне в наследство лишь несколько сомнительных дебиторских счетов, старую мебель и свою фамилию, все же люди называли меня циничной капиталисткой, у которой сердце твердо, как алмаз; если же я вообще молчала, они возмущались моей неслыханной дерзостью.
