Марта Кетро - Плохие кошки
«Дуэнде — „дух“, „одержимость“, особое творческое состояние всепоглощающей эйфории, „темный дух“, как описывает дуэнде поэт Гарсия Лорка. Чаще всего в состояние „дуэнде“ входят поэты, певцы канте-хондо, танцоры фламенко, гитаристы-фламенкейро. Состояние творческого транса, в котором человек перестает ощущать окружающую реальность, полностью растворяясь в созидаемом им в данную минуту искусстве».
Она закрывает ноутбук и берет сигарету. В это же мгновение с улицы доносится протяжный вопль, который, кажется, исходит не из глотки, не из груди, а из глубины утробы живого, смертельно раненного существа.
Вопль вибрирует, нарастает, срывается в протяжный плач, выходит на верхнем пике снова в вопль и вибрирует на трех нотах, пока не обретает мелодию и ритмику. Анна открывает окно, садится на подоконник и закуривает сигарету. Над двором висит пузатая желтая луна, буквально накрывающая собой крыши.
На покатом боку поваленного гаража-ракушки сидит Дуня, величественный, словно древний бог в кошачьем теле. Он поет самую печальную на свете, самую древнюю песню — настолько древнюю, что она незнакома людям; исторгает из утробы всю скорбь своего хтонического племени по утраченным любимым, ушедшим людям, слишком хрупким и недолговечным в сравнении с веком дуэнде. Десятки котов и кошек молча окружают очень старого трехцветного кота с широкой зеленой полосой на лбу.
Анна понимает, о чем Дуэнде скорбит. Она тихо накрывает сына одеялом, выходит в коридор и набирает на мобильном цифры «03», называет адрес; а потом, вдохнув воздух, словно перед прыжком в глубокую черную воду, преодолевает темный коридор, на стенах которого пляшут в неверном шелковом свете недобрые персонажи проклятой сказки, и прикрывает дверь в комнату.
Коля лежит на идеально застеленной кровати, вытянувшись, как солдат под стягом, и лицо его, слово нарисованное углем на желтоватой бумаге, почти такое же молодое и счастливое, как на раскрашенной зеленоватой фотографии, крошащейся от старости.
Анна аккуратно снимает со стола скатерть, подходит к зеркалу, переворачивает фотографию оборотной стороной, закрывает прозревшее зеркало и тихо говорит:
— Дуня, Дуня, иди домой. Иди домой, Дуэнде.
Но когда бригада «скорой» тихо и быстро покидает спящий подъезд и она возвращается в комнату, старый кот лежит, свернувшись клубком под мышкой у мальчика, перебирающего во сне пальцами, словно наигрывая мелодию тихую и нежную, как шаги по песку ночного пляжа.
И глаза его горят в темноте так же ярко, как фары дальнего света.
Евгений Борщёв
ЛЮБОВЬ ЗЛА
Где же секретик? Ведь он должен быть у десятого камня! Или у девятого?
Грета остановилась, поправила платок из мешковины, пошевелила в раздумье губами и уставилась на полуразрушенную каменную стену. После смерти старого Брюна местные жители потихоньку разобрали не только его дом, но и ограду, и лишь эта стена, обращенная к улице, осталась нетронутой. Жалкое оправдание перед совестью — словно крест на могиле городской шлюхи, наспех закопанной добрыми людьми с предательским румянцем на щеках.
Но, конечно, Грета не могла подумать такое — да и занимали ее куда более важные вещи.
Что же идет раньше — десять или девять? Ах, какая досада! И спросить не у кого.
— Ме… — раздался сверху еле слышный шепот.
Грета задрала голову и сдула упавшую на лоб челку.
— Ой!
Крошечный серый котенок сидел в раскрошенной выемке от булыжника, дрожал на зябком осеннем ветру и с надеждой смотрел на Грету.
— Как ты туда попал? Бедняжка! Ты, наверное, проголодался?
Котенок протянул и тут же убрал лапку.
— Ты хочешь спуститься? Иди сюда, ко мне!
Девочка потянулась, сняла котенка и поставила на ворох опавших листьев.
— Как тебя зовут? Ты не хочешь говорить? Или тебе самому никто не сказал?
Котенок пошуршал, устраиваясь поудобнее на огромном кленовом листе, помотал головой и чихнул.
— Я знаю! — осенило Грету. — Тебя зовут Николай!
Схватив котенка, она заторопилась домой, и гром, тревожный гром деревянных башмачков раскатился по мостовым города до самых дальних его углов.
Дома никого не было — днями отец ломал мрамор в шахте, а мать нанялась стирать белье в герцогский особняк. Только старый кот Варфоломей спал на подоконнике, спрятавшись за геранью.
— Привет, Варфоломей! — крикнула Грета, поставив Николая на стол. — Познакомься с новым другом! Его зовут Николай. Сейчас я тебя покормлю… На, ешь.
Грета поставила на стол глиняную плошку. Котенок оглянулся («Поблагодарил!» — умилилась девочка.) и принялся за дело.
Тем временем Варфоломей приоткрыл глаза и лениво обозрел окрестности. Вздрогнул, увидев котенка. Спрыгнул на пол, нерешительно подошел к столу и с ужасом попятился. Потом взял себя в лапы и храбро запрыгнул на стол.
Котенок с недоумением поднял голову, чихнул и вновь вернулся к еде. Вздыбив шерсть, Варфоломей зашипел на него — тщетно. Помахал лапой у котенка перед носом — без толку. Выпустил когти — закончив с похлебкой, котенок принялся вылизывать плошку.
— Варфоломей! Ты куда залез? — Грета хлестнула кота полотенцем. — А ну, брысь со стола!
Оскорбленный Варфоломей ретировался под лавку.
Поздней ночью вернулись мать с отцом — вместе, как часто бывало, когда матери приходилось вызволять его из жарких объятий таверны. Грета уже спала на плетеном половичке у плиты, прижимая к себе негромко урчащего котенка. Каштановые волосы разметались по соломенному тюфячку, губы приоткрылись в довольной улыбке.
Варфоломей, так и просидевший весь день под лавкой, смятенно дремал. Гранитное колесо невеселою будущего грозило размолоть его уютный мир в труху. С подарком дяди Гюнтера, Елисаветой, что уже год как заняла место Варфоломея у Гретиного сердца, он смирился — ладно. Все равно она почти что мертвая. Но этот серый приблуда?!.
— …И этот нищий смеет отираться там, где отдыхают приличные люди! Да что отираться — он еще и денег просил! Пода-а-айте, мол! Каков наглец? Нет уж, что я заработал, то мое, и черта с два я отдам кому-то хоть медяк! Я ему даже объяснять ничего не стал, а просто пообещал вколотить свистелку ему в глотку, если еще будет надоедать своей рожей… — неравномерный скрип отцовых башмаков был слышен издалека, а значит — он сильно напился. На трезвую голову он почти не хромал.
Грета приподнялась и потерла кулачком глаз.
Заскрипела дверь. Споткнувшись о Елисавету, что спала у порога, отец скучно выругался.
— Ш-ш! — строго сказала мать. — Грету разбудишь.
— А мне плевать! — огрызнулся отец, но тон сбавил. — Я ему так и сказал; ехай, мол, к Гюнтеру, там тебе самое место.
— Матушка? А я уже не сплю… — сонно пробормотала девочка. — Я сегодня встретила Николая, и он был голодный, и пусть он будет у нас жить?
— Кого-о? — обалдело протянул отец. — Кто это еще, черт его дери?
Котенок, словно представляясь, тихо мяукнул.
— Второй кот? Один мышей не ловит, теперь другую бестолочь на шею посадим? Да ты рехнулась, дурочка?
— Закрой рот, Карл, — звонкая затрещина. И тут же — медовым голосом: — Конечно, Синеглазка, пусть Николай живет у нас. Хорошо бы он научился ловить мышей. А пока можешь разделить долю Варфоломея, чтобы хватило и ему, и Николаю.
— Благослови тебя Бог, матушка!
— Спи, доченька.
Варфоломей не верил своим ушам. И пока отец с матерью, переругиваясь, укладывались над ним на лавку, он пытался понять: как же это можно? Полюбить кота — в смысле его, Варфоломея, а потом выбросить из сердца? Как тряпку? Когда он только-только поверил, что сытный, теплый запах дома навсегда изгнал февральские ветра детства? Ах, какой же ты дурак, Варфоломей, что доверился иллюзиям! Что прикипел к этой маленькой врунье!..
— «А этот нищий старикашка — опасный тип. И наглый. Наглый, странный и опасный. Помяни мое слово, Амалия, пожалеем еще, что сразу не выгнали, ой как пожалеем!
— Карл! Ты успокоишься или нет?
— А ты мне рот не затыкай! Дело касается безопасности всего города!
— Ах, Карл, какой же ты дурак…
Пропажу обнаружили не сразу — Грета была занята Николаем, а у Амалии с Карлом были дела и поважнее. Но стоило Грете увидеть, как котенок опустошает Варфоломееву миску, она поняла: что-то стряслось. Скорее кони обернутся принцами, чем старый кот отдаст свою еду… а значит, он исчез. Он был толстым, ленивым и скучным, но она же любила его, любила!
Вечером Грета с заплаканными глазами сообщила:
— Матушка, Варфоломей пропал!
— Сдох, никак? — легкомысленно фыркнул отец, за что тут же получил по затылку, а рука у Амалии была тяжелая.
— А ну, иди, дров принеси! Видишь же, топить нечем!
