Марта Кетро - Плохие кошки
В длинном темном коридоре горит одинокая тусклая лампочка на длинном шнуре, укутанная самодельным абажуром из ветхого цветного шелка. Где-то открыта форточка, и в коридоре гуляет сквозняк — абажур покачивается, вертится, отбрасывая на облупившиеся стены, покрытые сиротской зеленой краской, причудливые разноцветные тени и блики. Если немного сощуриться и сделать «размытое зрение», как выражается юноша Артемий, тени похожи на пляшущих человечков в костюмах дель арте — на Доктора Чуму с его длинным железным клювом, на подлеца Арлекина, расфуфыренного, словно райская птица, на ветреную дуру Коломбину в ее короткой юбочке из лоскутов и полосатых чулках. «Интересно, — думает Анна, — почему зло всегда выглядит так привлекательно, а все подлецы — райскими птицами?..»
Внезапно из густой, почти антрацитовой тени под вешалкой выступает огромный трехцветный котище с зелеными, ослепительно яркими, словно фары дальнего света, глазами и садится напротив Анны, пристально глядя на нее безотрывно. Анна от неожиданности роняет изо рта так и не зажженную сигарету.
У старого, как эта странная квартира, кота почти человеческое лицо, как ей кажется в тусклом, полупризрачном свете. Она сразу вспоминает страшный мультик, гуляющий по Интернету, — тот, где дьявольский кот воровал у людей лица, руки и сердца, а потом прыгнул в колодец и пропал, — и ее охватывает паника. Анна вскакивает с места и почти бегом бросается к комнате. В полуоткрытую дверь видно, что на неразобранной кровати, так и не сняв ботинки, крепко спит Артемий, свесив обе руки почти к полу. На пороге она оглядывается и быстро захлопывает за собой дверь.
Кот провожает ее пристальным взглядом, затем встает и неторопливо уходит вдаль по длинному темному коридору, в конце которого приоткрывается узкая дверная щель, проливающая теплый желтый свет в темноту, и звук радио, и какой-то теплый ванильный запах, и мужской голос зовет его ласково: «Дуня, Дуня!» Старик коротко взмявкивает утробным хриплым басом и быстрее трусит на прямых лапах по коридору к заветной двери, к теплому желтому свету, радио и голосу.
* * *— Амалия Францевна, доброе утро!
— Доброе, Анечка. Доброе утро, юноша! Как вам спалось?
— Вы знаете, хорошо, только меня вчера ночью сильно напугал кот в коридоре преимущественно своим внезапным появлением. Вы не скажете, чей он?
— Ах, вы Дуню встретили?.. Это Колин кот, Колина комната прямо в конце коридора. Да, Дуня может напугать, серьезный гражданин. А какая у нас с ним была встреча в сорок седьмом году, когда я переехала в эту квартиру!.. Доннерветтер, как же я голосила, когда открыла кухонный шкаф, чтобы убрать тарелки, а там сидит Дуня и смотрит прямо на меня!..
Рот Анны от изумления и тихого ужаса открывается шире и шире, глаза приобретают почти идеально круглую форму. «Господи, — думает она. — Ты хотя бы иногда слышишь, о чем я с тобой беседую?.. Не успели уехать от алкоголиков, тут же угодили прямо к сумасшедшим. Да еще и с привидениями».
Маленькая, белая и прозрачная, как ветхая тюлевая занавеска, полунемка-полуфинка Амалия Францевна смеется, потряхивая редкими, словно пух осеннего одуванчика, белыми кудряшками:
— Милая девочка, только не подумайте, что я свихнулась на глубокой старости лет. Думаете, я не знаю, как это выглядит со стороны?.. Очень хорошо все понимаю. Я ведь переехала сюда в сорок седьмом юной девушкой, а Дуня уже был глубоким стариком. Вышла замуж, родила детей, похоронила мужа, выдала дочку замуж, отправила сына в Америку, выдала внучку замуж, похоронила дочку, отправила внучку с мужем и правнуком в Финляндию, а Дуня неизменно здесь — такой же, как при первой встрече, с побитой мордой, с разодранными ушами, старый больной артритом пятнистый разбойник и безобразный бабник.
Первые десять лет было страшно: мы, финны — и немного немцы — народ суеверный. Мы точно знаем, что такое духи — в особенности «гении места». А потом я поняла, что все эти годы прожила в соседстве с несколькими Дунями — наверное, Коля хоронит кота и сразу подбирает нового, такого же. Видимо, они, эти старые больные трехцветки, как-то сами находят его и прибиваются к любящему, добросердечному человеку. Главное, к одинокому. Коты — они ведь очень чувствуют в людях одиночество.
— Амалия Францевна, стесняюсь спросить, а сколько же лет Коле, простите?..
Старуха серьезнеет.
— А вот на этот вопрос, милая, боюсь, не смогу ответить, не соврав. Когда я приехала в Ленинград из Ашхабада, Коля уже был мужчиной в возрасте, и надо сказать, с годами мало поменялся — правда, высох, как мумия, и окончательно почернел, а так все тот же портрет Дориана Грея. Но вы его не бойтесь, он хороший человек, только очень замкнутый. Могу точно сказать только, что из испанцев — тех, которые бежали тогда перед войной в Союз. Раньше работал учителем, а последние годы где-то дает уроки игры на гитаре. И вы знаете, по секрету все же скажу — я думаю, что Коля старше меня, и сильно. Но при этом выглядит несказанно лучше.
Анна только сейчас замечает, с каким кислым лицом юноша Артемий нехотя возит во рту зубной щеткой.
«Бедный Тёмыч! — думает она. — Опять ему никакой собаки. Надо купить два самолета и радиоуправляемую машину. И, может, новый „Плэйстейшн“. Если дадут в кредит».
Тихо в залитую солнцем кухню просачивается большой пятнистый кот, тяжело вспрыгивает на подоконник и, подрагивая хвостом, принимается следить за голубями, топчущимися по подоконнику. Днем становится видно, какая заслуженная биография отражена в нем — куцый обрывок уха, неестественно согнутый кончик сломанного хвоста, морда, покрытая глубокими шрамами, один из которых пересекает глаз.
Анна наклоняется к коту и тихо шепчет в уцелевшее ухо:
— Я не боюсь. Ничего в тебе инфернального нет, так что не смей меня больше запугивать — ты, мерзкий кошачий старикашка.
Кот жмурит глаза, отворачивает бандитскую рожу, в которой при свете дня уже нет ничего человеческого.
Юноша Артемий тайком пробирается к подоконнику с протянутой рукой, воровато оглядываясь на Анну, успеть бы погладить, пока мать не заметила. Она ведь считает, что животные имеют право на личное пространство так же, как и люди. А вот юноша Артемий считает, что у каждого мальчика есть святое право потрогать кота, если удастся поймать, конечно.
* * *— Артемий, только не смей топать в сапогах в комнату! Сними в прихожей!.. Тёма! Не беси меня! Сам натопчешь — сам будешь убирать!
Анна делает резкий разворот от двери в попытке поймать сына за капюшон пуховика и привлечь к ответственности и почти впечатывается лицом в грудь очень высокого, очень худого мужчины, выходящего из кухни с ковшиком в руках. Шапка съезжает на глаза, пакеты валятся из рук. В ногах мужчины неловко трется четвероногий «бандит и бабник», издавая хриплые вопли, больше похожие на скрежет неисправных тормозов старого троллейбуса.
— О, простите, я совершенно вас не заметила! — восклицает она, пытаясь одной рукой в меховой варежке вернуть шапку на место; и тут же, понимая, что несет что-то не очень разумное, начинает оправдываться: — Нет, это не потому, что вы незаметный, это потому, что у меня очень плохая координация и короткие руки, а у некоторых мальчиков длинные ноги и повышенная прыгучесть!..
От фланелевой рубашки пахнет чем-то приятным и одновременно невероятно тревожным ванильными коржиками и почему-то дымом, горьким одеколоном с отчетливыми шипровыми нотами, молодым теплом, немножко потом, медью — так пахнут пальцы музыкантов после длительной игры на гитаре. Наконец ей удается справиться с шапкой.
— Вы, наверное, Коля?.. Простите, я не знаю, как по отчеству, Амалия Францевна мне перед отъездом в Финляндию не сказала, к сожалению. Я Анна, Аня. А этот кузнечик — мой сын Артемий. Тёма, поздоровайся.
— Здрасте! — кричит юноша Артемий из комнаты, уже по уши в видеоигре. Сапоги он конечно же не снял.
«А ведь как Амалия права была! — поражается Анна, вглядываясь в худое, прочерченное быстрыми графическими линиями лицо, будто нарисованное углем на куске старинного крафта цвета жженого сахара. — Чисто портрет Дориана Грея! Ему ведь должно быть сто лет в обед, а возраст назвать совершенно невозможно!»
— Ничего, зовите меня просто Коля.
В нем слышен легкий акцент — не столько в речи, сколько сам он кажется неуловимо нездешним, иноземцем, давно и прочно пустившим корни в чужую почву. Несмотря на худобу, высокий рост и резкие углы, из которых он весь составлен, какая-то спокойная, мягкая сила внутри создает впечатление монолита, цельного куска породы, из которого его как будто не вырубили — выточили.
Дуня хрипло трубит в ногах, отираясь уже между ними двоими, требовательно вымогая свою долю внимания. Анна вдруг замечает где-то в глубине сознания, что никогда еще кот не проявлял к ней откровенной приязни — такой, как сейчас. «Видимо, перед хозяином рисуется», — думает она и наклоняется, чтобы погладить огромную кошачью голову.
