Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 2
Увидев над собой Владимира Вениаминовича, лежащий простер к нему из лужи руку и обратился не по-советски.
— Человек! — сказал он. — Помоги мне.
Владимир Вениаминович, к которому по месту жительства как только ни обращались, но только не «человек», на такое обращение не откликнуться не мог — и, подойдя, начал одной рукой тянуть страдальца из лужи, другой продолжая прижимать к груди футляр.
Но силы (старенького скрипача — и гравитации) были неравны, и когда подошел троллейбус, он, высвободив руку, сказал:
— Простите меня, но я должен ехать. У меня концерт!
На что из лужи раздалось трагическое:
— У тебя, значит, концерт, а я лежи тут!
* * *Это было со мной.
Забайкалье, январь. Плац образцового, мать его, мотострелкового, во все дыры, полка. Утренний развод. От мороза уши отваливаются. На трибунке стоит отец-командир и рубит ладошкой на куски стылый темный воздух. И вдруг — какой-то хрип, и вместо резкого командирского голоса — просторно и мощно — над плацем начинает звучать первая часть Второго концерта для фортепиано с оркестром Сергея Рахманинова.
Радист, умница, что-то не туда воткнул и перекоммутировал полковой громкоговоритель на Всесоюзное радио. А там — Сергей Васильевич, лично, с Филадельфийским симфоническим оркестром под управлением Леопольда Стоковского!
Побежали в рубку, а дверь заперта: радист пошел завтракать. И пока не нашли того радиста и не оторвали ему все, что можно, — полк стоял на плацу и слушал Второй концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром!
Клянусь, мне стало теплее.
* * *Поэт Игорь Иртеньев рассказывал об одном из первых своих выходов в народ.
Прошу представить: лето, воскресенье. Парк культуры и отдыха, посреди которого происходит то, что на профессиональном сленге называется «сборняк» — сборный концерт, окрошка из народных песен, юмора, балета и дрессированных собак.
На огромном скамеечном пространстве перед эстрадой — человек двадцать культурно отдыхающих. Кто пьет, кто целуется, кто просто загорает. Между рядами прогуливаются мамы с колясками, бегают дети…
В этот незамысловатый пейзаж и вошел со своей постобериутской поэзией Иртеньев. Фурора его появление не произвело; говоря определеннее, не все отдыхающие Иртеньева заметили.
И только одна бабуля, прямо перед эстрадой, смотрит на Игоря, улыбается и доброжелательно-ободряюще кивает головой…
Всякий, кто хоть раз выходил на сцену, знает, как важно, чтобы в зале нашелся такой зритель: чуткий, понимающий, бросающий тебе спасательный круг своего внимания… Эх, да что говорить! Благодарный Иртеньев персонально для бабули исполнил свои лучшие стихи — и все это время она улыбалась и доброжелательно кивала головой, поддерживая поэта в его неравной борьбе с социумом.
Она не перестала это делать, когда поэт ушел за кулисы.
У бабули был паркинсон.
* * *Давным-давно, чуть ли не в первую «оттепель», группа столичных (и очень известных) писателей-сатириков поехала по необъятной Родине. И доконцертировались они до буровой на окраине Тюмени.
Там, на буровой, и произошла встреча юмора с реальностью.
Элегантные московские гости шутили под специально сооруженным навесом — зрители сидели в робах под дождем.
Никаких чувств, кроме классовых, юмористы не пробудили. Столичных шуток нефтяники не понимали и понимать не желали. Самые проверенные репризы гасли, как спички под водой. Ситуация усугублялась национальным составом приехавших — представителей титульной нации среди них не имелось даже для маскировки.
Последним на сцену вышел Григорий Горин. Когда он заговорил, нефтяники поняли, что тюменский рабочий класс в Москве не уважают совсем: мало того, что прислали четвертого еврея, так еще и картавого!
Концерт, начинавшийся в холодной тишине, завершался в атмосфере почти осязаемой ненависти. Горин ушел со сцены под стук собственных каблуков. Рабочие еще немного посидели, поняли, что евреи закончились, и пошли на работу. А гости — по досочкам, под дождем, — поплелись к своему автобусу.
И пути их пересеклись.
Юмористы прошли сквозь строй молчаливых нефтяников, как сквозь шпицрутены, и уже у самых автобусных дверей Григорий Горин, не выдержав гнетущего напряжения, пробормотал напоследок:
— Ну, мы к вам еще приедем…
— Я тебе, блядь, приеду! — посулил ему ближайший трудящийся.
* * *В семьдесят каком-то году на окраине Москвы открывался новый очаг культуры. В день открытия в опостылевший, их же руками построенный дворец согнали работяг-строителей: как по другому поводу сказано у Бабеля, это был их день.
Конферансье, отряженный Москонцертом на встречу с рабочим классом, подготовил несколько экспромтов.
— Какой прекрасный дворец! — воскликнул он. — Какой замечательный дворец построили вы, дорогие товарищи…
Виновники торжества, частично уже теплые с утра, угрюмо слушали эти соловьиные трели.
— Но меня как сатирика этот факт огорчает! — вдруг заявил конферансье.
Строители насторожились.
— …Все меньше в нашей стране остается поводов для сатиры! — закончил конферансье и сам улыбнулся этому парадоксу мудро и печально.
— Пошел на хуй! — крикнул ему на это из зала самый чуткий на фальшь строитель. — Пошел на хуй, жидовская морда!
— Что вы сказали? — переспросил ошалевший конферансье.
В полном соответствии с просьбой, сказанное повторили — громко и без купюр. Тут боец сатирического фронта пришел в себя.
— Пока этого негодяя не выведут из зала, — заявил он, — я отказываюсь продолжать вступительный фельетон!
Эта жуткая угроза подействовала. Возмутителя спокойствия взяли под микитки и поволокли прочь. Перед тем как покинуть собрание, он зацепился за косяк двери и успел еще несколько раз огласить свое нетленное пожелание. Дружинники отлепили мозолистые пальцы от косяка, и мат, постепенно отдаляясь, затих в недрах дворца культуры.
Удовлетворенный расправой, конферансье поправил бабочку и продолжил вступительный фельетон.
— На чем мы остановились? — спросил он. — Ах да! Все меньше в нашей стране остается поводов для сатиры!
* * *Торжественный вечер в Казани, посвященный пятидесятилетию Татарской АССР, должен был вести Борис Брунов, но то ли заболел, то ли случились у маэстро дела поважнее, — короче, в Казань полетел кто-то другой…
Тоже бывалый работник эстрады, сильно напрягать интеллект он не стал и вышел на сцену во всем блеске профессии, с импровизаторским даром наперевес. И понесся вперед.
— Добрый вечер, добрый вечер, друзья! — заговорил концерансье. — У вас в программках написано, что этот вечер будет вести Борис Брунов, но так уж получилось, что вести вечер буду я! Ну, как говорится, незваный гость хуже татарина…
Не услышав ожидаемой реакции на шутку, конферансье ненадолго задумался. Потом увидел в зале лица. Это были лица работников партийно-хозяйственного актива Татарской АССР.
И он попросту сбежал со сцены.
* * *Впрочем, иногда и в этой сомнительной профессии случаются человеческие удачи. Конферансье Милявский вел концерт, когда какой-то подвыпивший гегемон крикнул ему из зала:
— Про аборты расскажи!
Крикнул — и сам захохотал. Засмеялась и публика, что было воспринято солистом из партера как одобрение. Через минуту, набравшись куража, он снова выкрикнул свой чудесный текст.
Тут конферансье Милявский, дотоле смиренно несший свой крест, прервал монолог и печально сказал, обратившись к залу:
— Ну что я буду рассказывать про аборты? Я знаю про аборты, вы знаете про аборты…
И, направив палец в цель:
— Жаль, что его мама про них не знала!
Зал разорвало хохотом. Разъяренный гегемон полез на сцену драться, появились дружинники… Когда хама взашей выталкивали из зала, Милявский сообщил оставшимся:
— А это называется — выкидыш.
* * *А это называлось — «чёс».
Молодой Арканов «чесал» по стране с куплетистами Шуровым и Рыкуниным. Ночевали в каком-то Доме колхозника, когда, в половине третьего ночи, Арканова разбудил стук в дверь.
На пороге стоял заплаканный Шуров.
— Аркадий, — всхлипывал Шуров. — Аркаша-а!
Обстоятельства, которые могут заставить немолодого мужчину, рыдая, стучаться в чужую дверь среди ночи, черным смерчем пронеслись в писательской голове…
— Что случилось?
— Аркаша, — воскликнул Шуров, — какую книгу я прочел!
Долго гадать Арканову не пришлось: рыдающий старик прижимал к груди «Хижину дяди Тома»…
* * *Дело было в начале семидесятых. Домработница в доме N., застыв у телевизора, зачарованно смотрела, как танцует Майя Плисецкая, а потом, на каком-то по счету фуэте, вздохнула с печалью:
