Николай Лейкин - Наши за границей

— Врете вы, можетъ. У насъ въ Петербургѣ есть Акваріумъ безъ крокодила и безъ змѣи. Даже и рыбы-то нѣтъ. Плаваетъ какой-то карась съ обгрызаннымъ хвостомъ, да двѣ корюшки — вотъ и все.

— Ну, это не настоящій акваріумъ.

— Врете. Самый настоящій. Вашъ-же нѣмецъ тамъ оркестромъ дирижируетъ.

— Поѣшь что-нибудь. Полно козыриться-то, — сказалъ Николай Ивановичъ.

— Да вѣдь гадостью какой-нибудь нѣмецкой кормятъ. Вотъ ежели-бы щи были.

— Есть щи, Францъ?

— Нѣтъ, щей здѣсь не бываетъ. Щи — это то въ Россіи.,

— Ну, тогда нельзя-ли дутый пирогъ съ рисомъ и съ яйцами и съ подливкой? Здѣсь я, по крайней мѣрѣ, буду видѣть, что я ѣмъ.

— Пирогъ, мадамъ, русскій кушанье. Здѣсь въ Берлинъ это нельзя.

— Все нельзя, ничего нельзя. Ну, такъ что-же y васъ можно?

— Хочешь, Глаша, сосиски съ кислой капустой? Сосисокъ и я поѣлъ-бы… A ужъ въ Берлинѣ сосиски должно быть хорошія — нѣмецкая ѣда.

— A почемъ вы знаете, чѣмъ онѣ здѣсь начинены? Можетъ быть собачиной.

— Я, мадамъ, могу вамъ сдѣлать предложеніе маіонезъ изъ рыба.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ. Ничего рубленаго. Вмѣсто рыбы змѣю подсунете.

— Опять змѣю? Нѣтъ, мадамъ, здѣсь змѣя не ѣдятъ.

— Ну, такъ угря подсунете. Та-же змѣя.

— Она и стерлядь не ѣстъ. Говоритъ, что змѣя, — сказалъ Николай Ивановичъ и спросилъ швейцара:- Ну, можно хоть селянку-то на сковородѣ сдѣлать?

— И селянки я ѣсть не стану, — откликнулась жена. — Что они тутъ въ селянку наворотятъ? Почемъ я знаю! Можетъ быть, мышь какую-нибудь. Въ крошеномъ-то незамѣтно.

— Ну, поросенка заливного подъ сметаннымъ хрѣномъ. Можно, Францъ?

— Селянка и поросенокъ, монсье, опять русскій кушанье, — далъ отвѣтъ швейцаръ.

— Тьфу ты пропасть! Опять нельзя! Даже поросенка нельзя! Вѣдь поросенокъ-то свинина, a вы здѣсь, нѣмцы, на свининѣ и свиныхъ колбасахъ и сосискахъ даже помѣшались. Прозвище вамъ даже дано — нѣмецкая колбаса.

— Вѣрно. Я знаю. Я жилъ въ Россіи. Но поросенки здѣсь не кушаютъ. То-есть кушаютъ, но очень мало.

— Отчего?

— Экономи. Поросенокъ можетъ вырости въ большая свинья. Свинья большая кушаютъ.

— Глаша! Слышишь? Опять экономія! — воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Ну, нѣмцы! Слышишь, Францъ, зачѣмъ вы умираете-то? Вамъ и умирать не надо изъ экономіи. Вѣдь хоронить-то денегъ стоитъ.

Швейцаръ улыбнулся.

— Можно, по крайней мѣрѣ, у васъ хоть ветчины съ горошкомъ достать? — спросила, наконецъ, Глафира Семеновна швейцара.

— Это можно, мадамъ. Ветчина съ горохомъ и съ картофель и съ русскій зауэрколь, съ кислая капуста.

— Ну, такъ вотъ ветчины. Ветчины и бульонъ. Бульонъ можно.

— Можно, мадамъ.

— Да вали еще двѣ порціи телячьихъ котлетъ да бифштексъ, — прибавилъ Николай Ивановичъ. Надѣюсь, что это можно?

— Можно, можно, но только бараній котлетъ, а не телячій. Телячій нѣтъ въ карта.

— Тоже экономи? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— Экономи, — улыбнулся швейцаръ.

— Ахъ, черти, черти жадные! Ну, вали бараньи котлеты. Цыпленкомъ нельзя-ли, кромѣ того, позабавиться?

— Можно, монсье.

— Такъ пару цыплятъ. Да пива, пива побольше. Нельзя-ли въ какой-нибудь большой кувшинъ его налить?

— Можно, можно, — кивалъ головой швейцаръ и спросилъ:- Все?

— Чего-же еще больше? И этого довольно. Или нѣтъ. Закажи, братъ, мнѣ порцію сосисокъ нѣмецкихъ. Хоть онѣ, можетъ быть, у васъ и собачиной копченой набиты, а все-таки хочется попробовать… Жена ѣсть не будетъ, а я съѣмъ. Нельзя быть въ Нѣметчинѣ и нѣмецкихъ сосисокъ не попробовать. Вотъ жаль, что у васъ тутъ простой русской водки нѣтъ.

— Кюмель есть, — отвѣчалъ швейцаръ.

— Сладость нѣмецкая. Какая это водка! Ну, да ужъ вели подать, дѣлать нечего.

Ужинъ былъ заказанъ. Черезъ часъ его подали въ номеръ. Николай Ивановичъ былъ голоденъ и принялся его ѣсть такъ, что у него только за ушами трещало, а потомъ навалился на пиво. Ѣла съ большимъ аппетитомъ и Глафира Семеновна.

Часа черезъ два Николай Ивановичъ, изрядно пьяный, лежалъ на постели и бормоталъ:

— Слава Богу, завтра въ Парижъ. Ужасти, какъ надоѣла Нѣметчина.

XVII

Утромъ Николая Ивановича и Глафиру Семеновну разбудили рано, еще только свѣтъ брезжился. Тотчасъ-же появился кофе, тотчасъ-же швейцаръ Францъ принесъ счетъ за пребываніе въ гостинницѣ и сказалъ Николаю Ивановичу:

— Ежели, ваше превосходительство, хотите къ первому поѣзду попасть, то торопитесь: безъ семи минутъ въ восемь отходитъ.

— Скорѣй, Глаша, скорѣй!.. — засуетился Николай Ивановичъ и принялся расплачиваться. — Ой, ой, какой счетъ-то наворотили! — воскликнулъ онъ, увидавъ въ итогѣ счета цифру 38.

— Да вѣдь это, господинъ, тридцать восемь марокъ, а не рублей, — замѣтилъ швейцаръ.

— Еще-бы за одну-то ночь тридцать восемь рублей! Пьянствомъ и буянствомъ не занимались, вина не пили, сидѣли только на пивѣ, да вашей нѣмецкой стряпни поѣли. Бифштексъ-то, братъ, былъ навѣрное изъ лошадки. Имъ можно было гвозди въ стѣну вколачивать.

— Что вы, господинъ… У насъ кухня хорошая, провизія первый сортъ.

— Какой-бы сортъ ни былъ, а 33 полтинника за ѣду и за пиво ужасъ какъ дорого. Вѣдь комната-то всего пять полтинъ стоитъ.

— Нѣтъ, монсье, за кушанье меньше. Тутъ въ тридцати восьми маркахъ пять марокъ за комнату, двѣ марки за сервизъ…

— Какъ, и за сервизъ у васъ берутъ.

— Вездѣ берутъ.

— Глаша! Смотри-ка, за сервизъ, на которомъ мы ѣли, взяли. Ну, нѣмцы!

— Это значитъ-за прислугу, — пояснилъ швейцаръ и продолжалъ:- Четыре марки за меня, что я вчера вечеромъ вашимъ проводникомъ былъ, это значитъ одиннадцать марокъ, марку за свѣчи, марку за лишнюю кровать для вашей супруга…

— Какъ за лишнюю? Да развѣ моя супруга лишняя? Глаша! Слышишь? Тебя за лишнюю считаютъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— Позвольте, господинъ, позвольте. Комната считается всегда съ одной кроватью, а ежели вторая кровать, то и лишняя марка. И такъ, вотъ вамъ тринадцать марокъ! Да за омнибусъ со станціи и на станцію четыре марки — семнадцать, стало быть, за супэ всего двадцать одинъ маркъ, — сосчиталъ швейцаръ.

— Фю-ф-фю! — просвисталъ Николай Ивановичъ. — Тридцать восемь полтинъ за одну ночь. Глаша! Вѣдь этакъ тысячи-то рублей далеко не хватитъ, на которую мы хотѣли въ Парижъ выставку съѣздить и обратно домой пріѣхать.

— Да ужъ разсчитывайся, разсчитывайся! Чего тутъ торговаться-то! Все равно не уступятъ. Самъ меня торопилъ, а теперь бобы разводишь, — сказала Глафира Семеновна.

— Дай поругаться-то за свои деньги. Ахъ, вы грабители, грабители! А еще говорятъ, что нѣмецкая жизнь дешовая. Нѣтъ, вѣрно, вы объ вашей «экономи»-то только для себя толкуете. Разбойники вы, Францъ. Ну, на, получай тридцать восемь полтинъ и вези на желѣзную дорогу.

Николай Ивановичъ звякнулъ по столу золотыми монетами.

— Шесть марокъ вы еще мнѣ на чай обѣщали, ваше превосходительство, такъ прикажете тоже получить? — замѣтилъ швейцаръ.

— За что? Вѣдь самъ-же ты говоришь, что за тебя четыре марки въ счетъ поставлено.

— Четыре марки нашъ готель поставилъ, а вы мнѣ обѣщали, чтобъ я васъ въ поѣздъ посадилъ, чтобъ вамъ не перепутаться. Сначала вы три обѣщали, а потомъ опять три.

Николай Ивановичъ вздохнулъ.

— Ну, получай, — сказалъ онъ. — А только, Бога ради, посади насъ въ такой поѣздъ, чтобъ ужъ намъ не путаться и прямо въ Парижъ ѣхать безъ пересадки.

— Такого поѣзда нѣтъ, монсье. Въ Кёльнѣ вамъ все-таки придется пересаживаться въ французскіе вагоны. Въ Кельнъ вы пріѣдете вечеромъ, два часа будете сидѣть на станціи.

— Ну, значитъ, пиши пропало. Опять перепутаемся! — иронически поклонился Николай Ивановичъ. — Глаша! Слышишь? Въ какомъ-то Кельнѣ придется еще пересаживаться.

— Въ французскіе вагоны, такъ ничего. По-французски я могу разговаривать, французскихъ словъ я больше знаю, чѣмъ нѣмецкихъ. Да, кромѣ того, у меня въ саквояжѣ французскій словарь есть, — сказала Глафира Семеновна.

Въ половинѣ восьмого часа утра супруги поднимались по лѣстницѣ въ желѣзнодорожный вокзалъ на Фридрихсштрассе. Швейцаръ сопровождалъ ихъ.

— Да тутъ-ли, Францъ, туда-ли ты насъ ведешь? — сомнѣвался Николай Ивановичъ. — Это, кажется, та-же самая дорога, по которой мы сюда пріѣхали. Смотри, какъ-бы не перепутаться. Вѣдь намъ нужно въ Парижъ, въ Парижъ.

— Та-же самая дорога, но вы не безпокойтесь, — отвѣчалъ швейцаръ. — Здѣсь, въ Берлинѣ, куда-бы вы ни ѣхали — все по одной дорогѣ и все съ одного вокзалъ.

Николай Ивановичъ толкнулъ жену въ бокъ и прошепталъ:

— Глаша! Слышишь, что онъ говоритъ? Кажется, онъ вретъ.

— Съ какой стати врать-то?

— Просто на смѣхъ путаетъ. Ну, смотри: тотъ-же самый вокзалъ, та-же самая мѣняльная будка, тѣ-же желѣзнодорожныя рожи, что и вчера. Я просто боюсь ѣхать. Вдругъ какъ опять въ Кенигсбергъ покатишь!! Херъ Францъ! ты не шути. Меня проведешь. Это тотъ самый вокзалъ, къ которому мы вчера изъ Кенигсберга пріѣхали! — возвысилъ голосъ Николай Ивановичъ.