Сергей Власов - Фестиваль
– А где грузины-то? – поинтересовался слегка раздосадованный художник Данцев. – Кому морду-то бить будем?
– Только не мне, – из большой комнаты появился довольный Файбышенко.
Бесхребетный, почувствовав ревностный зуд и не обращая никакого внимания на хозяина квартиры, гордо вскинув седую голову, истеричным тоном сказал куда-то в пустоту:
– Узнаю шакала по его замашкам. Заманил беззащитную девушку в свой притон, насладился ее упругим молодым телом, обманул все ее творческие ожидания – и теперь рад. Я принял политическое решение: в ближайшее время я вызову его на дуэль. Много лет я терплю эту ползучую гадину возле себя.
– Чего это он? – не понял Файбышенко. Он подошел поближе к Бесхребетному и несколько раз провел ладонью по его седой голове: – Что с тобой случилось, Егорушка? Ты опять пьян?
– За твои гнусные подлости тебя следует расстрелять! Причем публично, может быть, даже на Красной площади.
– А на Зеленой – не хочешь? Пока ты думаешь, я предлагаю выпить. Располагайтесь, друзья, чувствуйте себя как дома.
Через полчаса водка сделала на сей раз доброе свое дело, и вместо заморской «Сулико» на файбышенковской кухне уже гремела русская народная песня «Ой, рябина кудрявая…» с прорывающимися в ней порой так явно еврейскими интонациями.
Глава сорок вторая
– А вы знаете, почему все азиаты любят есть исключительно баранину? – Казимир Карлович, сидя в крутящемся металлическом кресле, объяснял своему окружению основы национальной политики любого государства, дожидаясь начала съемки.
– Почему? – поинтересовался Владимир Михайлович Махрюткин.
– А потому что баранина, охлаждаясь, очень быстро становится невкусной в силу того, что ее жир застывает просто стремительно. Потом он скапливается у них в организме, включая и голову, и не дает работать мозгам.
Начав подобострастно давиться смехом, помощник Финаков все же спросил:
– А как обстоят дела, шеф, у их азиатской бедной прослойки, у них же нет денег на приобретение мяса, пусть и баранины?
Карлович секунду подумал и стал объяснять:
– Да, эти ребята в большинстве своем живут крайне бедно. Мне рассказывали про одного водовоза, который возил в огромной деревянной бочке питьевую воду. Так вот у него было всего два любимых занятия: трахать ишака, который возил бочку где-то посередине пути, и ездить, по горло находясь в воде, в самой бочке.
– А как же люди потом пили эту воду?
– А вот так и пили, пока не догадались. А с догадливостью у них дела обстояли не очень хорошо. Просто вода с некоторого момента стала явно отдавать дерьмом – возница же не мылся не только неделями, но и месяцами. Человек, который сменил первого на его должности, никак не мог понять, почему ишак, каждый раз доезжая до определенного места, встает как вкопанный, чего-то определенно ожидая.
– И чего же он ожидал?
– Как чего? – догадался Валентин Финаков. – Когда его будут иметь.
Все обрадовались необычной истории, а Златопольский, мельком глянув на часы, внезапно попросил всех освободить его каюту:
– Так, быстро разбежались все по своим местам! Вы мне все так надоели!.. К тому же мне надо еще повторить роль.
Порой Казимир Карлович забывал, что должен строго следовать сценарию, и говорил написанный авторами текст своими словами. Но в последнее время киношный процесс нравился ему все больше и больше, иногда он просто сливался воедино с охваченной судорожным вниманием к нему, наблюдавшей за съемками публикой, партнерами и, конечно же, режиссером-постановщиком Валерием Канделябровым. Теперь он заранее тщательно продумывал и планировал каждую деталь своего поведения на площадке.
Казимир Карлович, – пора… – в каюту руководства заглянул Махрюткин. – Режиссер зовет. Все на месте, ждут только вас.
Артисты, участвовавшие в сцене – Леонид Буровой и Эммануил Доберман, индифферентно покуривали на корме, перебрасываясь ничего не значащими фразами и ожидая появления лидера МППР.
– Ну, вот наконец и он! – громко сообщил собравшимся Канделябров и, грубо высморкавшись за борт, попросил соблюдать тишину.
Кто-то в ответ заржал, смех появившийся Златопольский почему-то принял на свой счет:
– Прекратите смеяться! Я вам запрещаю хохотать! Будете визжать от счастья в Лефортове. Экие мерзавцы… Канделябров, если сейчас же не удалишь отсюда все хохотунов с хохотуньями, я сниматься не буду.
– Конечно, конечно, – запричитал Валерий Пименович. – Какие проблемы… Ну-ка, все лишние – пошли вон отсюда!
Карлович не унимался:
– А этот, а этот… Вон стоит придурок с бородой… Его тоже вон! Я видел – он тоже хихикал. А какая у него мерзкая улыбка, я бы даже сказал – мерзопакостная.
– Кто, вот этот? – У Канделяброва зашевелились бакенбарды. – Казимир Карлович, его нельзя выгнать, это оператор…
– А мое какое дело? Пойди найди другого. Ты – постановщик, ты и должен думать обо всем.
Валерий решил схитрить:
– Я – старый кусок пронафталининного сюртука – должен думать обо всем во время съемочного процесса – это верно. Как правильно и точно сказано! А вы, Казимир Карлович, думаете обо всем и всех в глобальном масштабе, в масштабе земного шара.
– Ну и что? – Довольный Златопольский вперил в режиссера свой немигающий взгляд.
– Как это что? Понимая это, мы должны всячески беречь вас… – Канделябров начал переминаться с ноги на ногу, что обычно означало крайнюю озабоченность.
Наконец вождь на время сменил гнев не милость:
– Ладно, оставляй своего оператора, но только пусть он хорошо снимает. Во второй раз я его выгонять не буду, мои ребятки просто вышвырнут его за борт – пусть поплавает в холодной водичке.
Уточнив последние детали у режиссера, артисты приготовились, Канделябров крикнул сакраментальное «Мотор!», и съемка пошла своим чередом.
Леонид Буровой, играющий генерала секретных служб, состроив на лице язвительную гримасу, в циничной форме начал отчитывать своего подчиненного по сценарию полковника Добермана. Эммануил изображал раскаяние, причем довольно удачно:
– В провале операции виноват не только я, хотя я готов признать, что некоторые мои действия были не до конца продуманными.
– Кто еще?
– Буровой полез в карман брюк и достал оттуда огромный пистолет с глушителем.
– Вы, товарищ генерал. – Доберман расстегнул две пиджачных пуговицы и продемонстрировал собеседнику висевший под мышкой небольшой автомат израильского производства.
– УЗИ?
– Он.
– Хорошо, я должен подумать. – Буровой с брезгливостью швырнул пистолет за борт.
В этот момент в кадре в капитанской милицейской форме появился Златопольский:
– Ни с места! Руки за голову! Одно движение – и буду стрелять!
Артист Буровой сделал как раз одно движение, артист Доберман – даже целых два. Согласно сценарию, Карлович начал давить на спусковой крючок, но выстрелов почему-то не последовало.
– А-а, чтоб вас… – Вождь, экономя пленку и собственное время, решил, дабы не загубить уже отснятые кадры мизансцены, импровизировать на свой страх и риск, жестами призывая своих партнеров-актеров к тому же.
Он еще раз нажал на курок, как в далеком детстве, с помощью резкого выпускания воздуха изо рта попытался сымитировать звук выстрела.
Буровой с Доберманом переглянулись.
– Детский сад какой-то… – не специально сказал Доберман.
– Да, хренатень получается, – вырвалось у Бурового.
– Стоп! – истерично закричал режиссер-постановщик, на что вождь МППР моментально отреагировал:
– Никаких стопов! Продолжаем, продолжаем. Актеры, говорите свой текст.
Канделябров в качестве протеста в негодовании бросил мегафон на пол, на площадке наступила гнетущая тишина.
Последние несколько лет, пока он общался со Златопольским, Валентина Николаевича Финакова все время переполняла фанатичная преданность этому человеку, самому умному и талантливому, по его мнению, на свете. До общения с Карловичем Валентин Николаевич презирал всех людей без исключения; после знакомства презирал их всех еще сильнее, но уже имея у себя в сердце одно-единственное исключение – высокий образец, к достоинствам которого стремиться было абсолютно бесполезно, а следовать его указаниям – обычным человеческим счастьем, поэтому, услышав противоречие в тоне и словах вождя и последнем поступке Канделяброва, он ни секунды не колебался, а по-простому подскочив к нему в один прыжок, стукнул Валерия Пименовича между испуганных огромных глазищ.
Пока ассистентки с многочисленным отрядом двойников приводили Канделяброва в чувство, Буровой с Доберманом мучительно размышляли над дилеммой: покидать или нет странное место съемок.
