Сергей Власов - Фестиваль
– Да в общем нет, – смело ответила девушка. – Ну, мало ли какие бывают у кого пристрастия…
– А какие пристрастия, позвольте осведомиться, у вас?
– Которые я скрываю?
– А что, есть и такие?
– Масса, – охотно подтвердила Рита. – Про которые я скрываю, я, разумеется, ничего рассказывать не буду. Иначе просто со временем мне скрывать будет нечего. А этого допустить нельзя, потому что у меня очень скрытный характер, а про другие рассказывать не имеет смысла, потому что это скучно.
– Валерий Александрович, где ты нашел такую начитанную интеллигентную девушку с философским складом ума?
Рита опередила Москалева и с гордостью произнесла:
– На помойке! Да-да, не удивляйтесь. Однажды, еще на другой квартире, он понес выносить ведро на помойку и встретил меня.
– А вы, случаем, оказались там не по служебным делам? – нервно поинтересовалась Ловнеровская.
– Как вы догадались? Я действительно в тот момент выполняла свои непосредственные служебные обязанности – готовила мусорные баки для погрузки на автомобиль, на котором в то время работала водителем.
– Ну, хватит, голубушка. Хватит изгаляться. Москалев, веди ее к себе в каморку. Я некоторое время назад предлагала твоей даме ванную. Так вот, с этой минуты посещение данного помывочного пункта ей запрещено. И вообще, судя по всему, она тебе не пара.
У Москалева душа ушла в пятки, по всему телу пробежала мгновенная дрожь, друг о дружку лязгнули неправильно вставленные знакомым дантистом за бесценок керамические зубы. Он посмотрел стеклянными глазами на обеих женщин, после чего устало зевнул и поспешил в свою комнату.
Еще недавно такой пленительный облик Маргариты вдруг внезапно потух, ее волшебные лучистые глаза превратились для него в узкие щелки, а грудной бархатный голос теперь напоминал раскатистые пароходные гудки. Форма Ритиного левого уха почему-то навела артиста на мысль об унитазе.
«Умеет же Львовна так унизить человека, что он моментально перестает нравиться», – раздраженно подумал Валерий.
Девушка тем временем, прихватив бутылку, вышла в прихожую и, немного покривлявшись перед стоящим там трюмо, ни слова не говоря, открыла входную дверь – и была такова.
На лестничном пролете, между вторым и третьим этажами, она столкнулась с молодым, заросшим щетиной абреком, в несуразном национальном костюме с газырями и огромной черной папахе. На боку абрека вместо кинжала болталась длинная шашка времен Гражданской войны.
– Вах, какая девушка!
Остановившись, Маргарита весело осмотрела незнакомца с головы до ног и дружелюбно поприветствовала:
– Гамарджоба, генацвале.
Кавказский человек с восхищением щелкнул одновременно пальцами обеих рук и глубокомысленно изрек:
– Сама ты гамарджоба.
– Дай закурить, предводитель несметных овечьих стад.
Абрек вытащил из бездонных шароваров украшенный какими-то стекляшками портсигар и протянул девушке:
– Кури.
Маргарита достала из-под тугой резинки дешевую папиросу «Беломорканал» и, щелкнув миниатюрной зажигалкой, жадно затянулась:
– Вы, наверное, иностранец. Откуда-нибудь из Швейцарии?
– Нет. Я живу в горах. А сюда приехал помогать племяннику. Он у меня певец, зовут Саша Чингизов. Может, слыхала?
– Конечно, слышала. Мало того, я его и видела пару раз. А вы, о хранитель высокогорных орлиных гнезд, наверняка направляетесь к госпоже Ловнеровской, будь она неладна, на консультацию. Я угадала?
Кавказец опять порылся в карманах, достал оттуда мятую бумажку, развернул ее и по слогам прочитал:
– И-ри-на Ль-вов-на…
– Вот видишь, генацвале, я была права. Жаль, что ты, о прожорливый поглотитель в неумеренных объемах бараньих мозгов, не сможешь по достоинству оценить мою прозорливость.
– Почему?
– Как говорит один мой знакомый – в силу определенных специфических обстоятельств. Но не грусти, дорогой. Гуд бай!
Девушка скользнула вниз по ступенькам, слегка задев висящую на левом боку незнакомца саблю, оставив случайному собеседнику только легкое амбре дорогих французских духов.
– Гуд бай, май дарлинг! Си ю лэйте… – задумчиво произнес вслух абрек и пошел дальше вверх.
Беседа Ирины Львовны с Азаматом заняла не более получаса. Дядя Саши Чингизова поведал грустную историю о своей многочисленной семье, живущей в высокогорном ауле, о разнообразных бедах и трудностях, многие годы преследовавших его родственников и его самого, и наконец перешел к самому главному, к тому, для чего, собственно, он и решился побеспокоить столь почтенную и уважаемую даму, как госпожа Ловнеровская:
– У моего племянника, к сожалению, отсутствует московская прописка, поэтому я прошу вас выйти за него замуж.
При этих словах Ирина Львовна поперхнулась вчерашним спитым чаем, который она медленно потягивала из цветастой чашки во все время рассказа кавказского человека, но, увидев в глазах Азамата спокойную уверенность и истолковав ее причину наличием убеждений материалистического характера, успокоилась и спросила более чем конкретно:
– Сколько?
Будучи от природы человеком недоверчивым, Азамат назвал сумму в шесть раз меньше той, которую в действительности собирался заплатить за услуги.
– Это не разговор. – Львовна поднялась со стула и медленно потащилась на кухню.
– Когда она вернулась, абрек назвал ей вторую сумму из своего мысленного списка. На этот раз Ловнеровская, сделав вид, что забыла принести что-то еще, отправилась на кухню опять, даже не отреагировав на предложение ни единым словом.
По рукам ударили только при упоминании пятой суммы. Решающую встречу было намечено провести через два дня с вручением аванса и обсуждением всех деталей взаимовыгодного предприятия.
Валерий Александрович тем временем мирно посапывал в своей каморке – его творческая натура была перегружена сверх меры как финансовыми предложениями ответственной квартиросъемщицы, так и ее нотациями и поведением, поэтому сон Москалева был для него не совсем обычен, можно сказать – даже не особо приятен. Как только Морфей неслышно подкрался к конферансье и несколько раз провел шершавой ладонью по его бритому затылку, в подсознании Валерия возник образ первого президента России…
…Пельцин потрогал рукой еще вчера описанные брюки и жалобно пропищал:
– Валя, Валентин…
– Ах, чтоб тебя! – Руководитель Кремлевской администрации сунул оголенные ноги в плюшевые тапочки и потащился к шефу, на ходу бормоча под нос обычные в таких случаях оскорбления: – Опять не спится придурку. Алкоголик!
– У меня рука плохо двигается, меня может парализовать в любую минуту! А вам, подонкам, нет до этого никакого дела. – Борис Николаевич обиженно всхлипнул и тихо уселся на краешек кожаного дивана. – Выздоровлю – всех уволю!
На голос мужа притащилась Марина Иосифовна и стала шляться из угла в угол, заламывая себе пальцы и вполголоса шепелявя. Густая крашеная прядь падала ей на широкое миловидное лицо, глаза сверкали нехорошим светом.
Появилась Таня Пьяченко и, подойдя к отцу, похлопала его по щеке. Затем ее губы сложились дудочкой, и она, уловив момент, чмокнула проходившего мимо Рюмашева в щеку. Валентин на секунду зарделся, потянулся было к Танькиным коленкам, но затем, о чем-то вспомнив, быстро взял себя в руки.
Зашедший на огонек Рабинович и Перезовский расположились на полу, у ног хозяина, по-собачьи глядя на него и ища в тусклых старческих глазах так необходимой им поддержки. Пельцин внезапно чихнул, Рома с Морисом попытались на лету поймать ртами элементы президентской слюны, и это им частично удалось.
– Массируйте ему ноги! – Дочь Татьяна всегда умела и любила руководить.
Рюмашев опрометью подскочил к шефу и судорожно ухватил его за правую ступню, Морис зажал в потных похотливых ладошках левую, и дело пошло.
– Отдохни, еврей, – через минуту попросил олигарха Рома. – Ты забыл снять основному носок… – С этими словами он оголил конечность президента и первым делом с хрустом повернул большой палец ноги на сорок пять градусов. Услышав одобрительный вздох, принялся тереть пятку двумя руками. Казалось, еще секунда – и она задымится.
Москалев так и не понял, в каком качестве он находился в резиденции Пельцина в своем патологическом сне. Во всяком случае, его никто не трогал, на него не обращали внимания и не обижали.
Вот в помещении появился генерал Моржаков. Рабинович с Перезовским в этот момент катались по полу, осыпая друг друга градом ударов и нецензурной бранью. Марина с воплями пыталась их разнять, Рюмашев молчал, Танька плакала, а Борис Николаевич, с интересом наблюдая за боем, хитро улыбался и наконец громко заорал:
– Водки, суки!
