Эдуард Дворкин - Государство и светомузыка, или Идущие на убыль
Уже аванса хватило, чтобы рассчитаться со всеми, билет был надежно зашит в нагрудном кармане, а в Петербурге его ждала основная часть вознаграждения. Александр Николаевич, тепло укутавшись, вышел на поскрипывающий фиолетовый снежок, дворник Хисамутдинов пригнал приличного на вид извозчика, Александр Николаевич размашисто перекрестился и велел отвезти его к поезду.
Татьяна не смогла проводить, он сам разыскал вагон, сел на указанное место, поставил саквояж на колени и, избегая встречаться взглядом с кем бы то ни было, принялся выстукивать что-то простенькое из Лядова.
С попутчиками, вроде бы, обошлось. Никаких восточных людей, подвыпивших купчин и приставучих дамочек. Соседями оказались двое румяных молодых людей, весьма похожих между собою. Перед самым отправлением в купе вошла высокая статная девушка в заснеженном меховом капоре. Снявши его и отряхнувши, она показалась ему совершеннейшей красавицей, каких и на свете-то не бывает.
Немного энергичнее, может быть, чем следовало, она взмахнула длинной рукою, и несколько холодных капель с головного убора попали Александру Николаевичу в лицо и на голову.
— Ах, простите же! — с легким приятным акцентом обратилась барышня к Скрябину. — Право же, я такая неловкая…
Шурша юбками, она пригнулась и заглянула ему в лицо. Ее глаза, бутылочно-зеленые, бездонные, засасывающие, оказались совсем рядом.
Великий Композитор почувствовал блаженный звенящий дискомфорт. Какая-то теплая волна ударила и разлилась внутри, прорвавшись наружу мгновенной испариной, пальцы же ног, напротив, напряглись и похолодели.
Пробормотав в ответ хрипловатую невнятицу, он запустил руку в саквояж, вынул копченого на палочке угря и принялся есть его без хлеба и соли. Поезд уже давно несся радищевскими черными просторами, от их конца к началу, проводник на деревянной культе, с георгиевским крестом на кривой, продавленной груди, разносил чай в черных оловянных подстаканниках.
— За что награда, отец? — в один голос спросили румяные братья.
— Стало быть, за брусиловский прорыв, — низко кланяясь, отвечал ветеран.
— Прорыв? — удивился старший, судя по всему, недавний горный инженер. — Ты, братец, что-то путаешь. Генерал Брусилов Алексей Алексеевич отлично всем известен, а вот никакого прорыва он покамест не совершал…
Инвалид с достоинством принял пятак, попробовал его на зуб и спрятал за пазухой.
— Верно сказали, барин, — покамест… но не извольте сумлеваться — прорвет их высокоблагородие австро-германца под Луцком аккурат в мае девятьсот шестнадцатого, стало быть, через два с половиной года…
— Ну, а крест авансом, что ли, получил? — заулыбались братья.
— Точно так, — с достоинством ответил старый герой. — Мы, Кузьмичевы, завсегда патриотами слыли.
Бренча стаканами и припадая на правую сторону, он удалился.
Молодые люди, обмениваясь веселыми замечаниями, тут же принялись стелиться на верхних полках и скоро дружно засвистали курносыми веснушчатыми носами. Поезд лихо пролетал световые пятна полустанков. Паровозный гудок, мелодичный и протяжный, нисколько не портил какой-то установившейся в купе микрогармонии. Девушка напротив вышивала на пяльцах и время от времени посматривала на Александра Николаевича. Она была в сером дорожном платье, не скрывавшем подрагивавшей в такт движению высокой девичьей груди. От платья пахло засушенными цветами калгана. Великий Композитор готов был просидеть так всю жизнь.
— Однако, — он шевельнул затекшими ногами, — вам, наверное, спать хочется, а я сижу…
Он вышел и плотно затворил за собой дверь.
Когда он вернулся, свет был погашен. На противоположном месте пошевеливался и вздыхал аппетитнейший куль. Сжав зубы, Скрябин принялся развязывать галстук.
Заснуть он не смог.
Чудесное создание, свернувшееся клубком на расстоянии вытянутой руки (за рукой приходилось следить) по странной и непрямой ассоциации вызвало в памяти другое создание, куда менее чудесное, встретившееся на его жизненном пути много раньше.
Вера Ивановна Исакович была маленькой черноволосой толстушкой с розовыми, чуть великоватыми ей ушками, пухлейшим подбородком и несколько буратинистым, протыкающим воздух, носиком. Хороши, насколько Александр Николаевич помнил, были брови, всегда аккуратно подбритые, расчесанные и уложенные.
Девичество Веры Ивановны было до предела затянувшимся, физиологически болезненным и безрадостным. Отчаявшаяся Верочка, кстати, пианистка средней руки, сошлась с сестрой своего музыкального педагога Идой Юльевной Шлецер, которая за весьма умеренную плату согласилась помочь ей с мужеустройством.
Александр Николаевич, только что вернувшийся из-за границы, модно одетый, со спадающей на лоб прядью и порывистыми движениями гениального Паганини тотчас попал в поле зрения авантюристок.
Коварные женщины действовали наверняка.
Ида Юльевна под каким-то предлогом пригласила его к себе, Верочка в просторном, скрывавшем большинство ее недостатков, платье, была уже там. Неумеренные похвалы вскружили молодому композитору голову, последовавшее затем неумеренное возлияние вскружило ему голову еще более… Александр Николаевич очнулся в чужой постели. Верочка, абсолютно без всего, лежала рядом и обнимала его за шею. Высвободиться он не успел. Дверь распахнулась, на прямых ногах вбежали брат и сестра Шлецеры, запыхавшийся злорадствующий Аренский, Бородин, Римский-Корсаков, нетрезвый Мусоргский, Ольга Николаевна Книппер с большим букетом роз, драматург Леонид Андреев и почему-то два или три крупных жандармских чина при полной выкладке.
— Помолвка! Поздравляем с помолвкой! — с неподдельной радостью выкрикнула вероломная Шлецер. Жандармы тотчас окружили кровать. У каждого в руках была дознавательная книжка и химический карандаш.
Он смирился.
Подведенный к аналою, Скрябин был тих и безропотен. Венчавший их батюшка посмеивался в лоснящуюся бороду и несколько раз подмигнул молодым.
Свадьба была по третьему мещанскому разряду, с тощим жилистым гусем, обложенным яблочной падалью, ведерком хлебной водки и липучими, пристававшими к нёбу леденцами без обертки.
Какое-то время они прожили в одном помещении. Верочка прижималась к нему расплывчатым, цвета соленой лососины телом. После него Александр Николаевич чувствовал сильнейшую жажду и в больших количествах пил пиво…
Поезд резко затормозил и встал. Воспоминания, плавность которых ритмически подпитывалась мелодикой движения состава, тоже затормозились и встали. Опершись на локоть, он заглянул в кромешную заоконную тьму. Мелькнул, заплясал взявшийся ниоткуда луч фонаря, за ним второй, третий. Засвистали полицейские свистки. Проскакал, размахивая шашкой, всадник в золотых погонах. Матерившиеся городовые проволокли какого-то человека без сапог и шапки. «Врешь, не возьмешь!» — истошно кричал тот и, страшно фальшивя, пытался петь «Интернационал».
Скрябин включил изголовную лампу. Девушка спала лицом к нему. Покрывавшее ее одеяло было скомкано, смято… Александр Николаевич со сладким ужасом увидел, что одна из девушкиных грудей, почти полностью выпросталась наружу и устремлена к нему своим розоватым острием. Боясь вздохнуть и пошевелиться, он внимал явившемуся ему чуду, пока попутчица не переменила позы. Больше из-под одеяла ничего не появилось, и он заснул.
Рано утром они прибыли в столицу.
Александр Николаевич замешкался и из купе выходил последним. В силу некоторой мнительности он оглядел оставляемое им помещение еще раз, нагнулся и вынул из-под столика пяльцы, те самые, на которых что-то вышивала его попутчица.
Это было не что-то! Цветными нитками-мулине на кусочке шелка с большим умением и тщанием был вышит его, Скрябина, портрет! Сердце Александра Николаевич застучало часто-часто. Он хотел бежать за таинственной и прекрасной незнакомкой, но вместо этого сел, ощущая в ногах ватность и предательскую дрожь.
В купе заглянул колченогий проводник.
— Помочь, барин?
Скрябину вспомнился вчерашний странный разговор ветерана с молодежью. Философия, которую Великий Композитор исповедовал, позволяла ему отнестись к подобным вещам со всей серьезностью.
— Ты что же… можешь будущее предсказывать? — спросил он.
— Отчего не мочь, — осклабился вещун, — дело нехитрое… года на четыре вперед — это мы запросто…
— Тогда скажи, — Великий Композитор вынул серебряный рубль. — Я — Скрябин…
Договорить, сформулировать мысль он не успел.
Старый человек, охнув, опустился на единственное колено и обхватил его за ноги.
— Александр Николаевич, батюшка! — заголосил ветхий провидец. — Да как же это я сразу… новатор вы наш! Создатель светомузыки!..
Далее Великий Композитор не слушал. Высвободившись, он вышел на перрон. Все, интересовавшее его еще несколько минут назад, потеснилось и уступило место главному.
