Николай Лейкин - Наши за границей

— Да намъ не нужно кареты, мы не останемся въ Берлинѣ; мы побудемъ на вокзалѣ и въ Парижъ поѣдемъ. Намъ не нужно вашей гостинницы, — отвѣчала Глафира Семеновна.

— Тогда я не могу дѣлать вашъ коминссіонъ. Я служу въ готель.

Швейцаръ сухо протянулъ квитанцію обратно.

— Да ужъ дѣлайте, дѣлайте! Выручайте багажъ и вещи! Мы поѣдемъ къ вамъ въ гостинницу воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Чортъ съ Глаша! Остановимся у нихъ въ гостинницѣ и переночуемъ ночку. Къ тому-же, теперь поздно. Куда ѣхать, на ночь глядя? Очень ужъ я радъ, что попался человѣкъ, который по-русски-то говоритъ, — уговаривалъ онъ супругу и прибавилъ швейцару. — Веди, веди, братъ, насъ въ твою карету!

Черезъ четверть часа супруги ѣхали по ярко освѣщеннымъ улицамъ Берлина въ гостинницу.

— Не поѣзжай къ нимъ въ гостинницу — ни подушекъ, ни саквояжей своихъ не выручили-бы и опять какъ нибудь перепутались-бы. Безъ языка бѣда, — говорилъ Николай Ивановичъ, сидя своихъ вещей.

XIII

— Ну, ужъ ты какъ хочешь, Николай Ивановичъ, а я здѣсь въ Берлинѣ больше одной ночи ни за что не останусь. Чтобъ завтра-же въ Парижъ ѣхать! Съ первымъ поѣздомъ ѣхать, — говорила Глафира Семеновна — Нѣмецкая земля положительно намъ не во двору. Помилуйте, что это за земля такая, гдѣ куда ни сунешься, навѣрное не въ то мѣсто попадешь.

— Да ужъ ладно, ладно, завтра поѣдемъ, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — Пиво здѣсь хорошо. Только изъ-за пива и побывать стоитъ. Пива сегодня попьемъ въ волю, а завтра поѣдемъ.

— Я даже и теперь-то сомнѣваюсь, туда-ли мы попали, куда слѣдуетъ.

— То-есть какъ это?

— Да въ Берлинъ-ли?

— Ну, вотъ! Какъ-же мы иначе багажъ-то нашъ получили-бы? Какъ-же забытые-то въ вагонѣ саквояжи и подушки выручили-бы? Вѣдь они до Берлина были отправлены.

— Все можетъ случиться.

— Однако, ты видишь, по какимъ мы богатымъ улицамъ ѣдемъ. Все газомъ и электричествомъ залито.

— А все-таки ты спроси у швейцара-то еще разъ — Берлинъ-ли это?

Николай Ивановичъ поднялъ стекло кареты и высунулся къ сидящему на козлахъ, рядомъ съ кучеромъ, швейцару.

— Послушайте… Какъ васъ? Мы вотъ все сомнѣваемся, Берлинъ-ли это?

— Берлинъ, Берлинъ. Вотъ теперь мы ѣдемъ по знаменитая улица Unter ben Linden, Подъ Липами, — отвѣчалъ швейцаръ.

— Что-жъ тутъ знаменитаго, что она подъ липами? У насъ, братъ, въ Петербургѣ этихъ самыхъ липъ на бульварахъ хоть отбавляй, но мы знаменитыми ихъ не считаемъ. Вотъ Бисмарка вашего мы считаемъ знаменитымъ, потому въ какой журналъ или газету ни взгляни — вездѣ онъ торчитъ. Гдѣ онъ тутъ у васъ сидитъ-то, показывай. Въ натурѣ на него все-таки посмотрѣть любопытно.

— Fürst Бисмаркъ теперь нѣтъ въ Берлинѣ, господинъ.

— Самаго-то главнаго и нѣтъ. Ну, а гдѣ у васъ тутъ самое лучшее пиво?

— Пиво вездѣ хорошо. Лучше берлинскій пиво нѣтъ. Вотъ это знаменитый Бранденбургеръ-Торъ, — указывалъ швейцаръ.

— По-нашему, Тріумфальныя ворота. Такъ. Это, братъ, есть и у насъ. Этимъ насъ не удивишь. Вы вотъ ихъ за знаменитыя считаете, а мы ни за что не считаемъ, такъ что даже и стоятъ-то они у насъ въ Петербургѣ на краю города, и мимо ихъ только быковъ на бойню гоняють. Скоро пріѣдемъ въ гостинницу?

— Сейчасъ, сейчасъ, ваше превосходительство.

Карета остановилась около ярко освѣщеннаго подъѣзда гостинницы. Швейцаръ соскочилъ съ козелъ, сталъ высаживать изъ кареты Николая Ивановича и Глафиру Семеновну и ввелъ ихъ въ притворъ. Второй швейцаръ, находившійся въ притворѣ позвонилъ въ объемистый колоколъ. Гдѣ-то откликнулся колоколъ съ болѣе нѣжнымъ тономъ. Съ лѣстницы сбѣжалъ кельнеръ во фракѣ.

— Sie münschen ein Zimmer, mein Herr?

— Я, я… Только не грабить, а брать цѣну настоящую, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

— Der Herr spricht nicht deutsch, — кивнулъ швейцаръ кельнеру и, обратясь къ Николаю Ивановичу, сказалъ:- За пять марокъ мы вамъ дадимъ отличная комната съ двѣ кровати.

— Это, то-есть, за пять полтинниковъ, что-ли? Ваша нѣмецкая марка — полтинникъ?

— Немножко побольше. Пожалуйте, мадамъ… Прошу, господинъ.

Супруги вошли въ какую-то маленькую комнату. Швейцаръ захлопнулъ стеклянную дверь. Раздался электрическій звонокъ, потомъ легкій свистокъ и комната начала подниматься, уходя въ темноту.

— Ай, ай! — взвизгнула Глафира Семеновна. — Николай Иванычъ! Голубчикъ! Что это такое? — ухватилась она за мужа, трясясь какъ въ лихорадкѣ.

— Это, мадамъ, подъемный машинъ, — отвѣчалъ голосъ швейцара.

— Не надо намъ, ничего не надо! Отворите!.. Пустите… Я боюся… Впотьмахъ еще. Богъ знаетъ что сдѣлается… Выпустите…

— Какъ можно, мадамъ… Теперь нельзя… Теперь можно убиться.

— Николай Иванычъ! Да что-жъ ты молчишь, какъ истуканъ!

Николай Ивановичъ и самъ перепугался. Онъ тяжело отдувался и, наконецъ, проговорилъ:

— Потерпи, Глаша… Уповай на Бога… Куда-нибудь доѣдемъ.

Черезъ минуту подъемная машина остановилась, и швейцаръ распахнулъ дверцу и сказалъ: «прошу, мадамъ»

— Тьфу ты, чтобъ вамъ сдохнуть съ вашей проклятой машиной! — плевался Николай Ивановичъ, выходя на площадку лѣстницы и выводя жену. — Сильно перепугалась?.

— Ужасти!.. Руки, ноги трясутся. Я думала, и не вѣдь куда насъ тащатъ. Мѣсто чужое, незнакомое, вокругъ все нѣмцы… Думаю, вотъ-вотъ въ темнотѣ за горло схватятъ.

— Мадамъ, здѣсь отель первый рангъ, — вставилъ замѣчаніе швейцаръ, какъ-бы обидѣвшись.

— Плевать я хотѣла на вашъ рангъ! Вы прежде спросите, желаютъ-ли люди въ вашей чортовой люлькѣ качаться. Вамъ только-бы деньги съ проѣжающихъ за ваши фокусы сорвать. Не плати имъ, Николай Иванычъ, за эту анаѳемскую клѣтку, ни чего не плати…

— Мадамъ, мы за подъемную машину ничего беремъ.

— А не берете, такъ съ васъ нужно брать безпокойство и испугъ. А вдругъ со мной сдѣлались-бы нервы, и я упала-бы въ обморокъ?

— Пардонъ, мадамъ… Мы не хотѣли…

— Намъ, братъ, изъ вашего пардона не шубу шить, — огрызнулся Николай Ивановичъ. — Успокойся, Глаша, успокойся.

— Все-ли еще у меня цѣло? Здѣсь-ли брошка-то брилліантовая? — ощупывала Глафира Семеновна брошку.

— Да что вы, мадамъ… Кромѣ меня и вашъ супругъ, никого въ подъемной каретъ не было, — конфузился швейцаръ, повелъ супруговъ по корридору и отворилъ номеръ.

— Вотъ… Изъ вашихъ оконъ будетъ самый лучшій видъ на Паризерплацъ.

— Цѣны-то архаровскія, — сказалъ Николай Ивановичъ, заглядывая въ комнату, которую швейцаръ освѣтилъ газовымъ рожкомъ. — Войдемъ, Глаша.

Глафира Семеновна медлила входить.

— А вдругъ и эта комната потемнѣетъ и куда-нибудь подниматься начнетъ? — сказала она. — Я, Николай Иванычъ, рѣшительно больше не могу этого переносить. Со мной сейчасъ-же нервы сдѣлаются и тогда смотрите, вамъ-же будетъ хуже.

— Да нѣтъ-же, нѣтъ. Это ужъ обыкновенная комната.

— Кто ихъ знаетъ! Въ ихъ нѣмецкой землѣ все наоборотъ. Безъ машины эта комната? Никуда она не опустится и не поднимется? — спрашивала она швейцара.

— О, нѣтъ, мадамъ! Это самый обыкновенный комната.

Глафира Семеновна робко переступила порогъ.

— О, Господи! Только-бы переночевать, да вонъ скорѣй изъ этой земли! — бормотала она.

— Ну, такъ и быть, останемся здѣсь, — сказалъ Николай Ивановичъ, садясь въ кресло. — Велите принести наши вещи. А какъ васъ звать? — обратился онъ съ швейцару.

— Францъ.

— Ну, херъ Францъ, такъ ужъ вы такъ при насъ и будете съ вашимъ русскимъ языкомъ. Три полтины обѣщалъ дать на чай за выручку нашихъ вещей на желѣзной дорогѣ, а ежели при насъ сегодня вечеромъ состоять будете и завтра насъ въ какой слѣдуетъ настоящій вагонъ посадите, чтобы намъ, не перепутавшись, въ Парижъ ѣхать, шесть полтинъ дамъ. Согласенъ?

— Съ удовольствіемъ, ваше превосходительство. Теперь не прикажете-ли что-нибудь изъ буфета.

— Чайку прежде всего.

— Даже русскій самоваръ можемъ дать.

Швейцаръ позвонилъ, вызвалъ кельнера и сказалъ ему что-то по-нѣмецки.

— Глаша! Слышишь! Даже русскій самоваръ подадутъ, — сказалъ Николай Ивановичъ женѣ, которая сидѣла насупившись. — Да что ты, дурочка, не бойся. Вѣдь ужъ эта комната неподвижна. Никуда насъ въ ней не потянутъ.

— Пожалуйста, за нѣмцевъ не ручайся. Озорники для проѣзжающихъ. Ужъ ежели здѣсь заставляютъ по телеграммамъ обѣдать, то чего-же тебѣ?..

— Ахъ, да… Поужинать-то все-таки сегодня горячимъ будетъ можно?

— О, да… У насъ лучшій кухня.

— И никакой телеграммы посылать сюда надо? — спросила швейцара Глафира Семеновна.

Швейцаръ посмотрѣлъ на нее удивленно и отвѣчалъ:

— Зачѣмъ телеграмма? Никакой телеграмма.

XIV

Послѣ того, какъ швейцаръ удалился, кельнеръ подалъ чай и тотъ русскій самоваръ, которымъ похвастался швейцаръ. Глафира Семеновна хоть и была еще все въ тревогѣ отъ испуга на подъемной машинѣ, но при видѣ самовара тотчасъ-же расхохоталась.