Джером Джером - Большая коллекция рассказов
Миссис Постуисл подошла к буфету, чтобы налить мистеру Клодду стаканчик. Новый глухой удар в потолок, свидетельствующий о чьей-то кипучей энергии, раздался как раз в тот момент, когда миссис Постуисл, держа стакан на уровне глаз, занималась отмериванием жидкости.
– По-моему, это называется причинять беспокойство, – заметила миссис Постуисл, глядя на разлетевшиеся по полу осколки.
– Потерпите последнюю ночь, – утешил ее мистер Клодд, – завтра я его от вас заберу. А пока я бы на вашем месте, прежде чем ложиться спать, подстелил матрас под его насестом. Хотелось бы получить его от вас в приличном состоянии.
– Правильно. И стук будет не так слышен, – согласилась миссис Постуисл.
– За трезвенность, – произнес мистер Клодд и, осушив стакан, поднялся.
– Я так понимаю, что вы это устроили не во вред себе, – сказала миссис Постуисл, – и никто не имеет права осуждать вас за это. Благослови вас бог, вот что я говорю.
– Мы с ним прекрасно поладим, – пророчески изрек мистер Клодд. – Я ведь люблю животных.
На другой день рано утром к воротам Роулз-Корта подъехал четырехколесный кэб, и в нем поместились Клодд и «Клоддов помешанный» (как его потом называли), а также и все пожитки помешанного, включая упомянутую палку. В полукруглом окне бакалейной лавки опять появился билетик с надписью: «Сдается комната для одинокого», и несколько дней спустя этот билетик попался на глаза одному долговязому, худощавому, загадочного вида юноше с своеобразной речью, которую миссис Постуисл не сразу научилась понимать. Вот почему в этом районе и по сей день можно встретить любителей так называемой «шотландской» литературы, безутешно блуждающих в поисках Роулз-Корта, который, увы, больше не существует. Но это уже история Шотландца, а мы повествуем о начале карьеры Уильяма Клодда, ныне сэра Уильяма Клодда, баронета, члена парламента, владельца двадцати пяти еженедельных, ежемесячных и ежедневных изданий. В то время мы его звали «верным Билли».
Какие бы выгоды ни принесло Клодду устроенное им частное убежище для умалишенных, никто не мог сказать, что он их не заслужил. Добрейший человек был этот Уильям Клодд – в тех случаях, когда доброта не вредила делу.
– Он ведь безобидный, – утверждал Клодд, рассказывая о старичке одному своему знакомому, некоему Питеру Хоупу, журналисту с Гоф-сквера. – Маленько не в себе, так это со всяким может случиться, если человек целыми днями сидит дома без дела. В детство впал, только и всего. Самое лучшее, по-моему, смотреть на это, как на игру, и принимать в ней участие. На прошлой неделе ему захотелось быть львом. Понятно, это было неудобно: он ревел, требуя сырого мяса, а ночью надумал бродить по дому в поисках добычи. Но я не стал ругать его: от этого мало толку; я просто взял ружье и застрелил его. Теперь он утка, и я стараюсь, чтобы он подольше оставался ею: купил ему три фарфоровых яйца, положил их возле ванны, и он сидит на них целыми часами. Дай бог, чтобы со здоровыми было так мало хлопот.
Пришло лето. Клодда нередко встречали под руку с его помешанным, маленьким, пожилым, добродушного вида джентльменом, немного смахивающим на пастора; они вместе расхаживали по улицам и по дворам тех домов, куда Клодд ходил собирать квартирную плату. Их очевидная привязанность друг к другу проявлялась довольно курьезно. Клодд – молодой, с рыжей шевелюрой, относился к своему седовласому хилому спутнику с родительским снисхождением, а тот время от времени заглядывал Клодду в лицо с трогательной детской доверчивостью.
– Нам теперь гораздо лучше, – уверял Клодд однажды, когда эта парочка встретилась на углу Ньюкасл-стрит с Питером Хоупом. – Чем больше мы бываем на свежем воздухе, чем больше у нас дела и забот, тем это полезнее для нас. Правда?
Добродушный, маленький старичок, повиснув на руке Клодда, улыбался и кивал головой.
– Между нами, – мистер Клодд понизил голос, – мы вовсе не так безумны, как о нас думают.
– Не понимаю я этого, – говорил себе Питер Хоуп, идя дальше по Стрэнду (когда-то он долго жил один и с того времени сохранил привычку думать вслух). – Клодд – славный малый, очень славный, но не такой, чтобы даром терять время. Не понимаю.
Зимой Клоддов помешанный заболел. Клодд кинулся к его родственникам на Чансери-Лэйн.
– Правду вам сказать, – признался ему мистер Глэдмен, – мы не ожидали, что он и столько-то протянет.
– Вас, конечно, интересует рента, – сказал Клодд, о котором его поклонники (а теперь у него их множество, так как он успел сделаться миллионером) любят говорить: «Этот искренний, прямолинейный англичанин», – Не увезти ли вам его отсюда, от наших лондонских Туманов, – может быть, это принесет ему пользу?
Старый Глэдмен, по-видимому, склонен был серьезно обсудить этот вопрос, но миссис Глэдмен, живая, веселая маленькая женщина, уже приняла решение.
– Мы получили с этого все, что могли. Ему семьдесят три года. Какой смысл рисковать верными деньгами? Будь доволен тем, что имеешь.
Никто не может сказать – никто никогда и не говорил, – что Клодд при данных обстоятельствах не сделал всего, что было в его силах. Вероятно, тут уж ничем нельзя было помочь. По внушению Клодда, больной старик играл теперь в сурка и по целым дням лежал смирно. А если он начинал беспокоиться, что вызывало у него кашель, Клодд превращался в страшную черную кошку, выжидавшую только удобный момент, чтобы кинуться на сурка. И, только притаясь и искусно притворяясь спящим, сурок мог надеяться спастись от безжалостного Клодда.
Доктор Уильям Смит (урожденный Вильгельм Шмидт) пожал жирными плечами: «Ми ничефо не можем сделать. Это все наши туманы – единственная вещь, за которую иностранцы вправе нас ругать. Покой, покой прежде всего. Сурок – это прекрасная мисль».
В тот же вечер Уильям Клодд поднялся на третий этаж дома N 16, Гоф-сквер, где жил его друг Питер Хоуп, и весело постучал в дверь.
– Войдите, – сказал решительный голос, явно не принадлежавший Питеру Хоупу.
У мистера Уильяма Клодда издавна была одна честолюбивая мечта – сделаться владельцем или совладельцем газеты. Сейчас, как уже было упомянуто, он издает двадцать пять газет и, говорят, ведет переговоры о покупке еще семи. Но двадцать лет тому назад фирма «Клодд и КR» существовала только в зародыше. Точно также и Питер Хоуп, журналист, долгие годы лелеял честолюбивую мечту под старость сделаться владельцем или совладельцем газеты. У Питера Хоупа и сейчас нет ничего, кроме разве уверенности, что, где бы и когда бы ни назвали его имя, оно всегда будит добрые и кроткие мысли, что, услыхав его, кто-нибудь уж наверное скажет: «Милый, старый Питер, какой он был хороший!» Может быть, и такая уверенность тоже чего-нибудь стоит – кто знает? Но двадцать лет тому назад горизонт Питера был ограничен одной улицей – Флит-стрит.
Питеру Хоупу было, по его словам, сорок семь лет; он был мечтатель и ученый. Уильяму Клодду было двадцать три года; он был прирожденный делец, энергичный и ловкий. Встретились они случайно на империале омнибуса, причем Клодд одолжил три пенса на билет Питеру, который забыл свой кошелек дома, и это случайное знакомство постепенно перешло во взаимную симпатию и уважение. Мечтатель дивился и практичности Клодда и его сметке; юный делец преклонялся перед необычайной, как ему казалось, ученостью своего старого друга. Оба пришли к заключению, что еженедельный журнал с таким редактором, как Питер Хоуп, и таким издателем, как Клодд, обязательно должен иметь успех.
– Если бы нам наскрести хоть тысячу фунтов! – вздыхал Питер Хоуп.
– Как только раздобудем монету, тут же начнем дело, – отвечал Уильям Клодд. – Только помните: уговор дороже денег.
Мистер Уильям Клодд нажал на ручку и вошел. Не закрывая за собою двери, он помедлил на пороге, оглядывая комнату. Он был здесь в первый раз. До сих пор он встречался с Питером Хоупом только на улице или в ресторане, и ему всегда хотелось заглянуть в святилище, где обитает такая ученость.
То была большая высокая комната с дубовыми панелями, с тремя высокими окнами, выходившими на Гоф-сквер; под каждым окном стояло по низенькому мягкому диванчику. Тридцать пять лет тому назад Питер Хоуп – тогда молодой щеголь, с коротко подстриженными бакенбардами, с волнистыми каштановыми волосами, от которых его румяное лицо казалось похожим на девичье, в синей визитке, в жилете с цветочками, в черном шелковом галстуке, заколотом двумя золотыми булавками, соединенными цепочкой, и в узких серых брюках со штрипками, при соучастии хрупкой маленькой леди в кринолине, пышной сборчатой юбке, низко вырезанном лифе и с длинными локонами, звеневшими при каждом движении ее головы, – покупали и расставляли эту мебель в соответствии со строгими требованиями тогдашней моды, истратив при этом гораздо больше, чем они могли себе позволить, как это всегда бывает с молодыми людьми, которым будущее сулит золотые горы.
